— Да. Но когда она уплатила свой долг, Штрумме вернул ей все ее расписки, и я собственноручно их уничтожил.
Сергей Сергеевич молча кивнул головой. Он не хотел огорчать инженер-майора замечанием о том, что любой документ, в том числе и расписки, можно сфотографировать, в случае особой заинтересованности в них. Он еще сам не знал точно, являлась ли вся только что рассказанная история кознями врага, и поэтому не торопился делать выводы.
Иван Васильевич Барабихин внимательно посмотрел на посуровевшие лица чекистов и, ощущая невольно возникшую отчужденность, попытался улыбнуться.
— Вот, собственно, и все, что я хотел рассказать вам, товарищ Дымов. Уже больше четырех лет, как мы вернулись. Всю эту историю я считал давно прошедшей, забытой, но вчера в машине вы мне задали вопрос о 1948 годе, о Берлине, и мне снова стало как-то не по себе. Почти всю ночь я думал, вспоминал и, наконец, решил обо всем рассказать вам. Может быть, это надо было сделать давно, но, как говорят, лучше поздно, чем никогда…
Иван Васильевич тихо добавил:
— Скажу вам честно: мое тогдашнее молчание там, в Берлине, мучает меня до сих пор… Теперь я слушаю вас. Зачем я вам понадобился?
Сергей Сергеевич пожал плечами.
— Откровенно говоря, то, что вы мне сейчас рассказали, я и хотел у вас узнать.
Видя недоуменное лицо Барабихина, он продолжал:
— У меня есть некоторые основания предполагать, уважаемый Иван Васильевич, что к вам и к вашей работе приковано внимание некой иностранной разведки. Говорю вам об этом прямо, открыто, так как верю вам.
— Благодарю вас!.. — в голосе Барабихина прозвучала искренняя радость, облегчение.
Дымов вышел из-за стола и зашагал по кабинету.
— Видимо, еще в сорок седьмом году, когда вы только что опубликовали теоретические статьи, ваша персона стала, как мы выражаемся, объектом внимания и изучения. Через полгода, как вы сами сказали, вы отправились за границу, в Берлин. Признаюсь, вчера я с большим интересом прочел ваш послужной список и ваше личное дело.
Простое, немного скуластое лицо полковника расплылось в широкой улыбке.
— Дай бог каждому из нас иметь такой личный счет… Но меня несколько удивили, озадачили ваши рапорты. В деле их два. И в обоих вы настойчиво просите разрешения немедленно вернуться в Союз. Так и пишете — немедленно! Не скрою, меня это даже заинтересовало. И мотивировка-то ваша — неожиданное сердечное заболевание, нервное расстройство — тоже, я бы сказал, несколько необычная. С чего это, подумал я, молодой товарищ, всего месяц с небольшим находящийся за границей, так быстро скис? Я решил поподробнее узнать. Пригласил вас поговорить лично. Ну, а теперь все понятно и без расспросов.
Сергей Сергеевич подошел к Барабихину, тот хотел встать, но полковник удержал его, положив на плечо руку.
— А сообщить обо всем, что вы сейчас рассказали нам, надо было вовремя. Это являлось вашей прямой обязанностью, обязанностью советского гражданина, офицера, коммуниста.
Барабихин опустил голову.
— Конечно, я совершил ошибку, — тихо сказал он. — Ради жены. К тому же мы очень быстро уехали, и мне казалось…
— Именно ради жены вам и следовало сообщить! — неожиданно резко сказал Сергей Сергеевич.
Потом помолчал и уже мягче, будто пытаясь сгладить только что допущенную резкость, спросил:
— У вас есть ребенок?
— Нет. Умер, когда ему было два года.
— Жена работает?
— Учится на курсах кройки и шитья.
Дымов молча подошел к столу и наклонился подписать пропуск. Передавая его Барабихину, он задержал руку инженера и сказал с большой сердечностью:
— Вот поговорили, и кое-что прояснилось. И у вас, небось, на сердце полегчало? Не правда ли?
Иван Васильевич благодарно кивнул головой.
— А почему мы начали проявлять интерес к истории, случившейся в 1948 году, — добавил Дымов, — об этом вы зря в догадки не пускайтесь. Всему свое время. Сейчас у вас своей работы хватает, работы большой и очень ценной. В ней ведь тоже и анализы и догадки нужны…
И еще одна просьба: ни с кем о нашей встрече не говорите, даже с женой. — Дымов усмехнулся. — Я вам тоже обещаю все наши беседы держать в секрете. Ну, желаю счастья, Иван Васильевич. Если понадоблюсь, звоните!
Он вырвал листок из настольного календаря, записал телефон и передал Барабихину. Уже у самых дверей кабинета Сергей Сергеевич неожиданно вспомнил:
— Кстати, ваш берлинский адрес и фамилию хозяйки вы не запамятовали?
— Как можно! — отозвался Иван Васильевич. — Вольфштрассе, 135. Хозяйка — фрау Гартвиг. Марта Гартвиг. Милейшая старушка.
Проводив Барабихина, Сергей Сергеевич сел за стол.
— Ну-с, Алексей, свет Петрович, твое мнение? — спросил он капитана.
— Любопытная история, товарищ полковник.
Уваров поднялся с дивана, подошел к столу.
— Сложное впечатление производит товарищ. — Он кивнул в сторону двери. — С первого взгляда такой прямой, откровенный, честный, а на поверку получается, что струсил, промолчал, скрыл. Сложное впечатление! — повторил он понравившееся ему выражение. Полковник молчал.
— Сергей Сергеевич! — Капитан Уваров с нескрываемым любопытством посмотрел на начальника. — Я же вас и вашу методу хорошо знаю, Для вас последовательность дороже всего. Скажите, товарищ полковник, как вы считаете, имеет история Липатовой отношение к Барабихину, к его жене и к их пребыванию за границей?
Сергей Сергеевич сделал таинственный вид и пальцем поманил капитана. Тот наклонился почти вплотную к нему.
— Знаешь, Алеша, — шепотом проговорил Дымов, — если бы я мог твердо и окончательно ответить на твой вопрос, я бы считал дело почти законченным.
Увидев разочарование на лице помощника, Сергей Сергеевич медленно, словно раздумывая, добавил:
— Наша задача, капитан, определить направление возможного удара… Я еще не знаю, будет ли это обходной маневр или прямой прицел!
От дальнейших объяснений полковник отказался. Он вытащил из ящика стола лист бумаги, положил ее перед капитаном и стал диктовать…
— Пиши запрос, капитан… Пиши: Берлин… По встретившейся необходимости просим сообщить характеризующие данные на владельца комиссионного магазина Штрумме и домохозяйку Марту Гаотвиг, проживающую по Вольфштрассе, 135.
Глава пятая. Сомнения лейтенанта Рябинина
Светало. Скорый поезд Брест-Москва мчался с запада на восток. Вонзаясь длинным змеевидным телом в неплотную пелену предутреннего тумана, поезд рвался навстречу солнцу. Оно уже всходило где-то над просторами, раскинувшимися за железнодорожным полотном. Позади, за хвостом поезда, было еще темно; впереди, там, где над паровозом равномерно взлетали, будто выстреленные из трубы, султаны дыма, небо алело. Над землей вставал во всем июльском великолепии новый солнечный день.
Лейтенант Андрей Рябинин уже давно не был на родине, давно не видел этих лесов и перелесков, извилистых речушек и озер, небольших, но многолюдных и шумных станций, позади которых высились здания, трубы заводов, виднелись окраины поселков и городков. Почти не замедляя хода, поезд несся дальше и дальше, извещая о своем приближении голосистыми гудками.
В белой майке-безрукавке лейтенант стоял в коридоре у окна вагона. Пассажиры еще спали, и никто не мешал ему смотреть, вспоминать. Все незнакомые места казались давно знакомыми, каждая роща и лесок казались похожими на подмосковные, где безмятежно текло и внезапно окончилось детство, застигнутое войной. Все, что видел глаз, было близким, милым, родным.
Неожиданно Андрей поймал себя на том, что он уже не вглядывается в очертания пейзажа, мысли его блуждают где-то далеко, далеко, и щемящее тревожное чувство холодит сердце. Почему? Чем объяснить, что именно сейчас, когда он подъезжает к Москве, когда в воображении рисуется картина встречи с близкими, с друзьями, с Зоей, он возвращается мыслями к последнему разговору с фрау Гартвиг… Сначала она настоятельно просила передать подарок сестре. Буквально через минуту она умоляла отказаться от подарка, выбросить его. Все это очень странно и непонятно. Причем тут сестра? И выяснить ничего не удалось, так как на следующий день старуха попала под автомобиль.