— И они не окажутся кем-то вроде нас. Чёрт, в каком месте они живут! Не как здесь. Рукав Стрельца делает полный оборот вокруг центра Галактики, он полон пыли, облаков и молодых звёзд. Да что там — саму туманность Орла освещают звёзды возрастом лишь в несколько миллионов лет. Должно быть, там потрясающее небо, медленно взрывающееся… совсем не как у нас: постепенно вращающиеся точечные лампочки, как внутри компьютера. Неудивительно, что мы начали с астрологии и астрономии. Можешь представить, насколько будет отличаться их мышление, раз мы с ними выросли под таким разным небесами?

Я крякнул.

— Нам никогда не узнать. Не раньше, чем через шесть тысяч лет.

— Может быть. Зависит от того, что мы найдём в этом сигнале. Ещё «колы»?

Но я и первую банку не открыл.

Так и прошёл тот день. Мы не говорили ни о чём другом, кроме сигнала — ни о том, с кем он встречается, ни о моей семье, жене и мальчишках, ни о том, как мы учим язык жестов специально для общения с малышкой Ханной. Сигнал из Орла был нечеловеческим, он был абстракцией. В нём не было ничего, что можно было увидеть или потрогать; его и услышать-то было нельзя без причудливой компьютерной обработки. Но сигнал был всем, что заполнило разум Уилсона. Таким уж тот был.

И, в ретроспективе, это был самый счастливый период его жизни. Помоги ему Бог.

— Тебе нужна моя помощь, ведь так?

Уилсон стоял в дверях. На нём был пиджак и небрежно завязанный галстук. С головы до пят профессор. Но глазки бегали.

— С чего ты взял?

— А зачем ещё ты бы мог прийти? В гости ты никогда не приходишь.

Что же, это было правдой. Он практически никогда не слал писем и не звонил. Думаю, мои жена и дети не видели его с похорон отца шестью годами ранее.

Он обдумал мои слова, затем ухмыльнулся.

— Разумный вывод, учитывая прошлые наблюдения. Можно войти?

Я провёл его через гостиную до кабинета. Сыновья, на тот момент двенадцати и тринадцати лет, играли в голографический бокс двумя однофутовыми бойцами, повторяющими прямо на середине комнаты все движения ребят. Я представил детям Уилсона. Они едва вспомнили его, и я не был уверен, что он помнит их. Мальчики жестами показали друг другу «ну и ботан!», в приблизительном переводе.

Уилсон заметил жесты.

— Что они делают? Это какая-то игра?

Я не удивился, что он не знает.

— Это британский язык жестов. Мы учили его несколько лет — вообще-то, с похорон отца. Мы встретили там Барри и его жену и узнали, что у них глухая девочка. Её зовут Ханна, помнишь? Теперь ей восемь. Мне кажется, детям нравится его изучать. Знаешь, в этом своя ирония: ты работаешь над многомиллиардным проектом по разговору с инопланетянами в шести тысячах световых лет, и тебя не смущает, что ты не можешь общаться с маленькой девочкой из собственной семьи.

Он посмотрел на меня ничего не выражающим взглядом. Я произносил слова, которые для него совершенно ничего не значили — ни интеллектуально, ни эмоционально.

Это же Уилсон.

Он сразу заговорил о работе.

— У нас есть данные за шесть лет — шесть импульсов, каждый продолжительностью в секунду. В них огромное количество информации. «Орлята» пользуются техникой вроде мультиплексирования разделением волн, когда сигнал разделяется на секции каждая шириной около килогерца. Мы извлекли гигабайты…

На этом я сдался. Я отлучился налить нам кофе, а когда вернулся в кабинет, Уилсон стоял там же, где я его оставил — словно робот, которого выключили.

Он взял чашку и сел.

— Гигабайты? — подтолкнул я его.

— Гигабайты. Просто для сравнения — вся Британская энциклопедия занимает лишь один гигабайт. Проблема в том, что мы не можем найти в них смысл.

— А с чего вы взяли, что это не просто шум?

— У нас есть для этого тесты. Теория информации. Как ни странно, основана на экспериментальной работе по общению с дельфинами.

Он выудил из кармана наладонник и показал мне некоторые результаты.

Первый график оказался достаточно простым. Он назывался «график Зипфа». Вы разделяете сообщение на что-нибудь, что походит на элементы — например, слова, буквы или фонемы на английском. Затем проводите подсчёт: сколько букв A, сколько E, сколько R. Если шум случаен, можно ожидать примерно равное число букв, так что распределение получается ровное. Если имеется чистый сигнал без информации (ряд идентичных букв A, A, A), тогда получается график с пиком.

Значимая информация даёт нисходящую кривую, что-то промежуточное между двумя этими случаями.

— У нас превосходная обратная логарифмическая зависимость, — похвастался Уилсон, показывая кривую. — Информация там есть, это точно. Но насчёт отдельных элементов у нас большая неопределённость. «Орлята» не посылали чёткий двоичный код. Данные модулированы по частоте, отдельных элементов становится то больше, то меньше. Больше похоже на рост травы в саду в ускоренной съёмке, чем на любой человеческий поток данных. Задаюсь вопросом, имеет ли это какое-нибудь отношение к их юному небу… Как бы то ни было, после проверки по Зипфу, мы приступили к энтропийному анализу по Шэннону.

При этом анализе ищутся взаимоотношения между элементами в сигнале. Работа ведётся по вероятностям: если рассматривать только пары элементов, насколько вероятно вслед за Q увидеть U? Затем можно перейти на более высокие «энтропийные уровни», так сказать. Так что продолжаем с триплетов: насколько вероятно увидеть G после I и N?

— Для сравнения, язык дельфинов добирается до третьего-четвёртого энтропийного уровня. У человека уровень может достигать восьми или девяти.

— А у «орлят»?

— Энтропийный уровень выходит за рамки обычных алгоритмов. Полагаем, это где-то около тридцати, — ответил Уилсон и внимательно посмотрел на меня: понял ли я? — Это правда информация, но язык куда сложнее любого из человеческих. Это мог бы быть английский с фантастически усложнённой структурой — тройные или четверные отрицания, перекрывающиеся наклонения, изменения времён.

Он ухмыльнулся и добавил:

— Или трёхсмысленности. Или четырёх.

— Так они умнее нас.

— О, да. И это доказывает, — если нам нужно такое доказательство, — что сообщение не адресовано конкретно нам.

— Ну да, ведь иначе они бы его адаптировали. Как ты думаешь, насколько они умны? Определённо умнее нас, но…

— Есть ли пределы? Что ж, может быть. Можно представить, что старая культура может после постижения всех важных истин Вселенной выйти на плато, технологический оптимум для своих нужд… Нет причин полагать, что прогресс должен непременно идти вперёд и вперёд, всегда. С другой стороны, у обработки информации могут быть свои фундаментальные пределы. Быть может, работа слишком сложного мозга легко нарушается, случаются перегрузки. Или находится компромисс между сложностью и стабильностью.

Я подлил ему ещё кофе.

— Я был в Кембридже. Я привык общаться с существами умнее меня. Предполагается, что я почувствую себя деморализованным?

— Зависит от тебя, — оскалившись в улыбке, ответил Уилсон. — Но для нас «орлята» — совершенно новая категория. Это не встреча инков с испанцами, не просто технологический разрыв. У тех и у тех была общая человечность. Может оказаться, что пропасть между нами и «орлятами» непреодолима в принципе. Помнишь, отец читал нам «Путешествия Гулливера»?

Воспоминание заставило меня улыбнуться.

— Те говорящие кони напугали меня до смерти. Они были куда умнее нас. А как повёл себя с ними Гулливер? Он был раздавлен благоговением. Он пытался копировать их образ мыслей, и даже когда его вышвырнули вон, с тех пор он всегда презирал свой вид — ведь лошади оказались куда лучше.

— Страшная месть мистера Эда[1], - сказал я.

Но в таком юморе брат никогда не был силён.

— Может, это и есть наш путь — мы будем копировать «орлят» или отрицать их. Быть может, само знание о том, что существует раса умнее нас, окажется приговором.