Русаков вышел из дому и не спеша направился к бору, темневшему на окраине города. Ему хотелось побыть одному. Итти к Виктору было еще рано, и он решил сходить к обрыву. Этот лесной уголок он любил и раньше. Речка здесь вилась среди столетних деревьев, петляла по опушке бора и вновь пряталась в его густой заросли. Русаков прошел Лысую гору и, цепляясь за ветви, стал спускаться с обрыва. Впереди, за рекой, лежала равнина, и на ней озаренные лучами заходящего солнца виднелись полоски крестьянских полей. Усевшись на выступ камня, Русаков снял кепку, провел рукой по волосам и опустился на стоявший недалеко пенек. В лесу чувствовался тонкий аромат увядающих трав и смолистый запах деревьев, был слышен нежный голос горлицы. Внизу обрыва, в крутых берегах, спокойно текла мелководная речушка, и на ее зеркальной глади тут и там виднелись чудесные кувшинки.

Русаков задумался. Как давно он не имеет вестей из родного города. Многих нет уже в живых, иные в ссылке. Ему стало грустно.

— Да, многих нет в живых, — прошептал он чуть, слышно. — Что ж, живые будут бороться, падать, вставать и итти к заветной цели.

Речные волны тихо плескались о берег. Слегка качались широкие листья кувшинок, над ними кружились стрекозы. За рекой был слышен рожок пастуха. Его несложная музыка напомнила Григорию Ивановичу далекое детство.

…Степь. Богатый хутор немца-колониста. Горячая земля жжет босые ноги пастушонка Гриши. Старый Остап, положив возле себя длинный кнут, спит под кустом. Палящее солнце, оводы гонят подпаска в прохладу ленивой речки. Пара молодых бычков, задрав хвосты, несется в хлеб. Пока мальчик вылазил из воды, они уже были там. Тарахтит рессорная бричка хозяина. Увидев бычков, он останавливает коней и, размахивая кнутом, бежит навстречу подпаску. Резкий удар обжигает мальчика. За ним второй. Багровея от злобы, немец кричит, коверкая русские слова: «Паршиви щенк! На! — Третий удар кнутом. — Выгоняйт!»

Вечером Остап, сидя возле избитого мальчика, жалостливо выводит что-то на своем пастушьем рожке.

Так прошла юность. Затем прощанье с Остапом, и четырнадцатилетний паренек, закинув котомку за спину, ушел в город. Дня три бездомный подросток скитался по улицам города Николаева, добывая себе кусок хлеба случайным заработком. Затем работа на заводе, знакомство с революционерами, подпольные кружки и арест.

По выходе из тюрьмы начинается упорная борьба с царизмом. Григорий Иванович, отдавшись воспоминаниям, на миг закрыл глаза и медленно провел рукой по лицу.

Вспомнил он, как однажды, оттолкнувшись от берега веслом, он не спеша направил свою лодку мимо островка заросшего лозняком. Скрылись из глаз купола церквей, заводские трубы, крыши богатых домов. Загнав лодку в узкий проход среди камыша, он выпрыгнул на берег Невдалеке виднелась небольшая березовая роща, и Русаков, оглядываясь, направился к ней.

Неожиданно из кустов вышел какой-то человек. Приблизившись к нему, Русаков узнал рабочего своего за вода.

— Пароль? — тихо спросил тот.

Назвав условный пароль, Григорий Иванович, углубившись в рощу, вскоре вышел на небольшую поляну. Здесь уже собралось человек тридцать участников маевки. Выступал председатель местного Совета рабочих депутатов Крутояров по кличке «дядя Вася».

— …Булыгинская дума — это неуклюжий маневр царизма. Им не расколоть революции, они не оторвут нас от народа, — продолжал Крутояров. — Наша задача — полный бойкот булыгинцев. Нужно разъяснить трудящимся, что это лишь ширма, за которую прячется реакция перед лицом революции.

Неожиданно на поляну выбежал какой-то подросток с криком: «Нас окружают! Спасайтесь!». Русаков оглянулся. На опушке леса показались полицейские. Слышны были свистки, топот бегущих людей. Юркнув мимо полицейского, который, вытянув руки и раскорячив ноги, пытался его схватить, Григорий Иванович бросился в прибрежные кусты. В роще прохлопало несколько выстрелов. Когда все стихло, он вечером добрался до заброшенного сарая и провел там ночь. Домой было итти опасно. Через три дня после маевки его схватили жандармы.

Перед Русаковым промелькнули картины прошлого, и, вздохнув, он поднялся на ноги.

Лучи заходящего солнца погасли. На заречную равнину опустились вечерние тени. Внизу оврага потянуло сыростью. Григорий Иванович стал подниматься наверх. Лес стоял молчаливый и грустный.

К Виктору Русаков пришел уже в сумерках. Из комнаты слышались возбужденные голоса спорящих людей.

«Очередное сражение с Кукарским», — подумал Русаков и толкнул дверь.

— …Повторяю, стачка не должна носить политического характера. Выступления рабочих должны сводиться только к экономическим требованиям. Если объединить то и другое, то получится мешанина, которая, кроме вреда, ничего не принесет, — засунув по обыкновению пальцы за жилет, говорил с присущим ему апломбом Кукарский.

— А я повторяю, что это чистейший вздор и глупость, — горячился Виктор. — Революционная массовая стачка содержит в себе и политические и экономические требования. Отрывать одно от другого совершенно невозможно.

Заметив Русакова, Словцов пригласил его сесть и обратился к нему:

— Григорий Иванович, у нас с Кукарским идет разговор о стачках. Он говорит, что революционного характера массовые стачки не должны иметь. Ведь это же чистейшей воды «экономизм».

— Да, — сухо ответил тот.

Григорий Иванович выдержал короткую паузу и, посмотрев в упор на Кукарского, произнес: — Отрицание необходимости политической борьбы рабочего класса ведет к превращению его в политический придаток буржуазии. Ваши мысли, господин Кукарский, не новы. Это или отступление от марксизма, или прямая измена ему.

— Но, позвольте, — Кукарский развел руками, — я нахожусь здесь на правах оппонента…

— Которого никто не приглашал, — хмуро заметил Виктор.

— Хорошо, в таком случае я ухожу, — схватив фуражку, Кукарский круто повернулся к выходу. — Но все же я не теряю надежды, что на эту тему мы продолжим разговор, — заявил он с порога Григорию Ивановичу.

— Лично с вами я считаю бесполезным его вести, — ответил решительно Русаков.

— Почему? — Кукарский нетерпеливо повертел фуражку в руках.

— Меньшевик всегда останется меньшевиком, какой бы он фразой ни прикрывался. Наши взгляды на революционное движение в России различны, и точек соприкосновения в этом вопросе я не ищу, — сдвинув брови, ответил Григорий Иванович.

— Ах вот как, — протянул Кукарский, — мне кажется, вы просто уклоняетесь от дискуссии, — прищурил он глаза. — Но позвольте мне думать так, как я хочу, — бросил он уже надменно.

— Это ваше дело, — спокойно ответил Русаков.

Кукарский, хлопнув дверью, вышел.

В комнате Виктора остались Устюгов, Андрей, Русаков и молодой приказчик Николай Томин, который иногда заходил к Словцову. Революционно настроенный, энергичный Томин сблизился с Русаковым и через него вел работу среди приказчиков. Постепенно налаживалась связь с Зауральским профсоюзом приказчиков, где видное место занимал близко стоящий к большевикам Николай Кривошапкин.

— Нам нужно использовать легальные организации для того, чтобы вытеснить оттуда людей типа Кукарского и иже с ним. Тебе, товарищ Томин, — обратился Русаков к Николаю, — придется усилить работу среди приказчиков. Когда ты едешь в Зауральск?

— Завтра, — ответил тот. — Вот письмо к товарищу Кривошапкину, — подавая Томину толстый конверт, сказал Григорий Иванович. — Здесь, кроме вопросов профсоюзного характера, имеется статья Н. Петрова (Ленина), опубликованная в газете «Невская звезда», об экономической и политической стачке.

— Хорошо, — ответил тот и спрятал конверт в потайном кармане пиджака.

Утром, когда Андрей еще спал, в комнату вошел Никита, потряс сына за плечо и сердито произнес:

— Поднимайся, внизу околоточный ждет. Достукался, — сказал он злорадно и, запахнувшись в халат, косо посмотрел на Андрея. — Сколько раз тебе говорил: не связывайся с сыцилистами, так нет, не послушался.