— Жалко, жалко вашего папашу, человек он, видимо, уважаемый и вдруг…

— Прошу не сочувствовать моему папаше, а продолжать свое дело, — бросила через плечо Нина и слегка пробарабанила по стеклу.

— Вы, сударыня, забываете, что находитесь в моем распоряжении, — произнес ледяным тоном пристав.

— Да, я знаю об этом, — послышался ответ девушки. — Еще что? — спросила она уже нетерпеливо.

— После того, как найдете квартиру, явитесь ко мне, — не спуская глаз с ссыльной, произнес пристав.

— Хорошо, — Нина направилась к выходу.

— Постойте, — услышала она за спиной. — У меня есть одна знакомая, весьма почтенная дама, я дам вам ее адрес и надеюсь, что она уступит вам одну из комнат. — Глаза полицейского чиновника сощурились, как у кота.

— Благодарю. Найду сама, — девушка закрыла за собой дверь.

— А хорошенькая, канашка, — прищелкнул пальцами пристав и, поднявшись из-за стола, зашагал по кабинету.

— Большевики, меньшевики, эсэры? Дьявол! Хлопот сколько с ними, — выругался он. — Однако за этими двумя придется установить особый надзор. Эти куда опаснее, чем Кукарский и Устюгов. М-да, дела!.. За Словцовым поглядывать надо. Да и старший сын Никиты Фирсова большого доверия не внушает, — продолжал он размышлять о своих поднадзорных и, взяв фуражку, повертел ее в руках. — Сходить разве в клуб, перекинуться в картишки.

Пристав вышел из полицейского управления. Проходя по одной из улиц, он заметил Нину Дробышеву и Русакова. С ними была акушерка Елизарова.

«Должно, на квартиру к акушерке», — подумал недовольно пристав. Он знал, что сын Елизаровой, военный врач, одно время непочтительно отзывался о генерале Рененкампфе, был разжалован и находился на поселении в Тургае. «Надо сказать Феофану Чижикову, чтобы установил надзор за квартирой Елизаровой, сыщик он не плохой».

Русаков, проводив Нину с новой хозяйкой до ближайшего переулка, побрел по направлению к реке. От реки доносились звонкие голоса детей, крики встревоженных гусей. Поднявшись на мост, Русаков прислонился спиной к перилам, долго смотрел на пешеходов. Мягкие тени легли на город. С реки потянуло прохладой. Приближалась ночь. Прошел какой-то купец, подозрительно оглядев стоявшего с узелком на мосту, и растаял в сгустившихся сумерках.

«Куда итти? Знакомых ни души. Да и кто теперь пустит глядя на ночь чужого человека». — Сквозь грустные думы Русаков расслышал цокот конских копыт на мосту. Пара лошадей, запряженная в легкий тарантас, приблизилась к ссыльному.

— Эй, человек! — окликнул его ямщик.

Григорий Иванович подошел к проезжему.

— Что стоишь? — услышал Русаков его добродушный голос.

— Ночевать не знаю где, — ответил Григорий Иванович.

— А ты кто такой?

— Ссыльный.

— Политик?

— Да.

— Ишь ты, какое дело! Так, стало быть, тебе ночевать негде? Ну, садись. — Уступая место Григорию Ивановичу, ямщик отодвинулся в глубь тарантаса. — Поедем ко мне. Переночуешь и поговорим насчет жилья.

Спустившись с моста, кони перешли на крупную рысь. Промелькнуло ряд домов, и тарантас остановился у небольшой избы. Ямщик стал открывать ворота.

— Ну, вот мы и дома, — произнес довольным тоном ямщик и, взяв за повод лошадей, ввел их во двор. Скрипнула дверь. На крыльце показался рослый парень, сын ямщика.

— Епифан! — крикнул ему отец. — Выпряги коней и поставь на выстойку. Заходи в дом, — сказал он ласково ссыльному.

Григорий Иванович вместе с ямщиком поднялся по ступенькам крыльца, вошел в комнату, положил свой узелок на лавку.

— Эй, Устиньюшка, принимай гостей! — громко сказал хозяин.

Из маленькой горенки вышла с шитьем в руках девушка. Это была Устинья Батурина, дочь ямщика.

Небольшой пятистенный домик земского ямщика Елизара Батурина стоял на пригорке и приветливо смотрел крашеными наличниками на расстилавшийся внизу косогора торговый Марамыш. Вверх от него, сжатый огородами, тянулся небольшой переулок и, теряясь среди плетней, обрывался возле сараев. За ними виднелся бор, который, опоясывая котловину города с трех сторон, уходил вместе с рекой на юг.

Семья у Елизара была небольшая. Старшая дочь Прасковья жила с мужем в станице Зверинской, сыну Епифану шел девятнадцатый год, и отец подыскивал ему невесту у богатых мужиков. Младшая дочь Устинья была годом моложе Епифана, но старики отдавать ее замуж не торопились.

— Пускай в девках посидит. А взамуж успеет, — говорил Елизар своим соседям горшечникам на замечания, что пора девке шашмуру[4] одеть. Елизар очень гордился своей дочерью.

Как-то зимой ему нужно было везти земского начальника в соседнюю волость. Елизар запряг тройку, на которой он обычно развозил начальство, и стал собираться в путь.

— Далеко ли, тятенька? — заметив его сборы, спросила хлопотавшая по хозяйству Устинья.

— С земским, в Долгое.

— Довези меня до магазина. Надо шелковых ниток купить для вышивки.

— Одевайся.

Одевшись в короткий из мятого плюша жакет и шаль, Устинья вместе с отцом вышла во двор, где Епифан держал под уздцы готовую тройку.

— Ну, как покупка? — спросил отец сына про левую пристяжную, которую он недавно купил в степи.

— Едва поймал, мечется, как дикая. С трудом шорку надел.

Елизар подошел к лошади и, погладив ее по гладкой спине, поправил шоркунцы[5]. Пристяжная косила кровавые глаза и часто всхрапывала.

«Должно, с норовком», — подумал Батурин и, бросив дочери: «Садись», — взял вожжи в руки. Коренник и вторая пристяжная спокойно вышли за ворота. «Покупка» сначала потопталась на месте, потом рванулась в сторону и только крепкие вожжи заставили ее итти в ряд с парой.

Устинья попросила у отца вожжи. Елизар слез с облучка и уступил место дочери.

Девушка взмахнула кнутом, и коренник с места взял крупную рысь. Второй удар кнута заставил его прибавить ходу, и тройка, звеня колокольцами, понеслась по улицам города. Довольный Елизар поглаживал черную с проседью бороду и смотрел за «степнячкой».

Промелькнули дом Фирсова, базарная площадь и квартира земского.

— Устя! Куда тебя лешак понес? — крикнул Елизар дочери. Девушка повернула улыбающееся лицо к отцу и, не выпуская вожжей из рук, ответила: — Прокатиться хочу.

Тройка бежала ровно, оставляя за собой город. Вот и окраина. Впереди виднелась прямая, точно стрела, дорога. Поднявшись на ноги, Устинья задорно крикнула на коней и взмахнула кнутом.

— Голуби!

— Устя! Ты што, ошалела, што ли? Мне ведь земского везти надо! — придерживаясь за облучину, крикнул дочери Елизар.

— Подождет. Эй, милые, пошевеливай! — точно пропела Устинья и ударила тройку вожжами. Откинув голову под дугу, коренник помчался во весь опор. Рядом с ним, расстилая по ветру пышные гривы и хвосты, красиво изогнув шеи, летели пристяжные. Азарт гонки передался и старому ямщику.

— Дай вожжи. — И, стремительно отстранив дочь, старый ямщик подался корпусом на облучок.

— Грабят! — завопил он дико.

Устинья со смехом откинулась в глубь кошевки. Ошалелые кони понеслись, как ураганный ветер.

Прогнав еще с версту, Елизар завернул взмыленных лошадей обратно к городу и поехал шагом.

Девушка вышла из кошевки возле квартиры земского.

«Эх, парнем бы тебе родиться», — подумал довольный Елизар, глядя вслед дочери, и, обтерев полой полушубка залепленное снегом лицо, постучал в дверь.

Устинья, раскрасневшаяся от быстрой езды, вошла в магазин Кочеткова. Выбирая нитки, почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Повернувшись вполоборота, она увидела стоявшего недалеко от прилавка юношу, одетого в черный полушубок. Глаза молодого человека в упор смотрели на нее. Поправив платок, девушка поспешно рассчиталась за нитки и, сбежав с крыльца, торопливо зашагала по улице.

Прошло недели две. Однажды на рождественских святках в дом Елизара Батурина ввалилась толпа ряженых девушек и парней. Они со смехом вытащили из-за стола Епифана и Устинью и стали кружить их по комнате. Заиграл гармонист. В избе зазвучала уральская «подгорная»: