Науку о лошади или «иппологию» преподавал магистр ветеринарных наук Коноплянников, а экстерьер излагал в манеже сам полковник Карангозов, причем лучшего лектора по этому предмету найти было трудно.

Зубрить приходилось порядочно, тем более, что лекторы не бывали особенно щедры на баллы, а получаемые неудовлетворительные отметки лишали права на субботний отпуск и заставляли сидеть в стенах училища в свободное время.

Репетиции производились два раза в неделю по вторникам и пятницам вечером — и так продолжалось в течение целого года, вплоть до экзаменов, происходивших весной.

После завтрака начиналось время манежа и других строевых занятий.

Гвоздем всего была, конечно, верховая езда, производившаяся ежедневно в течение всех двух лет.

Два года юнкер ежедневно общался с конем, или, вернее, с разными конями, так как «прививаться» к одной лошади не рекомендовалось и любителей такой «прививки» опытный сменный офицер тотчас же пересаживал.

Через несколько дней после начала учебных занятий, с учебных седел, на которых мы ездили в манежах, совершенно снимались стремена; в течение нескольких месяцев, вплоть до середины февраля, мы ездили без стремян, постепенно и прочно «садясь в седло».

За это время нам, смотря по успехам, и давались шпоры.

Особенно почетны были шпоры первые.

Их получало не больше пяти-шести человек на смену, и поздравлял с их получением, обыкновенно сам Начальник Училища по представлении командира эскадрона.

Начальником училища был он — знаменитый в свое время генерал П. А. Плеве, «Павлуша» — враг «цука», традиций и собственного обмундирования юнкеров.

Он ведет со всем этим долгую и упорную борьбу, издает специальную инструкцию для юнкеров, сыплет строгими приказами — но, несмотря на весь проводимый им по отношению к традициям террор, традиции остаются традициями и права «корнет» со «зверями» уравняться не могут.

Невысокого роста, в пенсне, в форме с аксельбантами генерала генерального штаба — строгий «Павел», в неурочное время — и совершенно нежданно — вырастает то в одном, то в другом коридоре школы, ловит на местах преступления «цуком», конфискует собственные лакированные сапоги и собственные же «Савельевские» шпоры[4] и водворяет в карцер тех, на кого упал в эти минуты нежданный Дамоклов меч.

Юнкерские рассказы гласят, что строгий «Павлуша» суров не только по отношению к своим воспитанникам-юнкерам, но и к самому себе.

Говорили, что, заметив за собой какой-либо личный проступок, в виде возможного опоздания на службу, на какой-нибудь смотр юнкеров и т. д. — он будто-бы сам себя наказывал, становясь в своей квартире, в столовой комнате, в присутствии всей семьи — на определенное время «под шашку», т. е. на часы, так как ставят на часы в виде наказания провинившихся юнкеров.

Конечно, это все только юнкерские фантазии и рассказы.

П. А. Плеве — ныне уже покойный — впоследствии был Командующим Войсками Виленского Округа, а в Великую войну командовал V-ой Армией.

В первой половине сентября — в одно из воскресений — торжественный и много значащий для всех нас день — день присяги.

С этого момента мы все уже становимся настоящими солдатами, воинами, носителями заветов великого долга.

С момента присяги — кончается вольная, ни к чему не обязывающая жизнь юноши; начинается жизнь мужчины, готового каждую минуту принести эту жизнь в жертву Родине на поле брани.

В этот день — как бы сам собою угасает балаган корнетского цука, смолкают шутки, исчезают ненужные смешки и остроты.

Все серьезны — начиная с офицеров и кончая последним, левофланговым юнкером.

На нас — чистенькие, первосрочные только что пригнанные мундиры, свежая ременная амуниция, красно-черные, полосатые кушаки, новые, высокие сапоги со шпорами.

На нас — тяжелые, впервые возложенные на себя драгунские шашки, и в левой руке, взятые приемом «на молитву» — барашковые драгунки с красными донышками и серебряной Андреевской звездой, белые замшевые перчатки, красиво оттеняющие своею белизною весь остальной убор.

— Обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, перед Святым Его Евангелием и Животворящим Крестом… повторяются за училищным священником слова громадной присяги… Обещаюсь и клянусь!..

Мы клянемся в верности Царю и Отечеству, в готовности переносить везде и всюду холод, голод и все нужды солдатские, в неизменном и верном желании и стремлении блюсти интересы своего Верховного Вождя и пресекать в самом корне какие бы то ни было поползновения со стороны его врагов причинить ему ущерб или убыток… Клянемся быть храбрыми и самоотверженными в штурмах и атаках, драться в них до последней капли крови и, встречая с данным нам в руки оружием врага, — сильное и верное чинить ему сопротивление…

В этот день мы впервые выходим в отпуск на улицы Петербурга в форме юнкеров школы.

Стараемся во всю «не зевать по сторонам» дабы не пропустить кого-либо с отданием чести, и, во избежание всяких недоразумений, избегаем подолгу разгуливать пешком и почти всюду ездим на извозчике, пользуясь услугами многочисленных столичных «Ванек».

Петербург того времени — а этому всего с небольшим тридцать лет — еще не знал ни одного автомобиля, и над всеми его просторами и пространствами властно царил только извозчик и собственные экипажи.

Существовал ресторан француза Мишеля на Исаакиевской площади — тайно допускавший наших юнкеров в свои кабинеты, и была гостиница «Angleterre» на Малой Морской, куда также попадали наши «школисты» на одну-другую бутылку благородного вина, распивавшегося с «приезжими родственниками» в общей зале.

Для этого существовал особый порядок.

Один из столиков в общей зале занимался солидным с виду и хорошо одетым господином в статском платье, заказывавшим шикарный обед с вином и всеми остальными «анерами».

Спустя некоторый срок приезжали два-три юнкера, радостно встречаемые этим солидным господином — и вслед за этим начиналось угощение, продолжавшееся очень долго.

Впечатление получалось такое, что из имения в провинции приехал в столицу какой-нибудь «дядюшка» и вызвал к себе в гостиницу из училища любимого юнкера племянника с лучшими его друзьями.

Все это устраивалось заботливым и любившим наших юнкеров хозяином «Angleterre».

Дядюшка был просто подставным лицом, получавшим в последствии соответствующее вознаграждение от самих же юнкеров, но необходимый декорум соблюдался, и никто из публики не мог бы усумниться в действительности и дядюшки и воспитанных его племянников, кушавших вокруг него за столом хороший обед и пивших тонкие французские вина.

Юнкера школы, подобно другим воспитанникам петербургских училищ и военно-учебных заведений то и дело приглашались на очередные сезонные балы то в одно, то в другое место — но первоклассными танцорами мы не считались.

Танцы и бальное ухаживание не были нашей областью.

На этом поприще подвизались другие — артиллеристы — михайловцы, артиллеристы — константиновцы, инженеры из Павловского замка у Летнего Сада, и, конечно, наша строгая антитеза — знаменитые представители российской пехоты, «Павлоны», т. е. юнкера Павловского Военного Училища.

Все они блистали своим умением танцевать и ухаживать на вечерах — и их несравнимо больше ценили, как таковых, петербургские бальные барышни.

Это была еще эпоха длинных кос, длинных платьев, воздушных шлейфов, эпоха кадрилей, котильонных орденов, венского вальса, па-де катра и па-де-патинера.

Лучшим балом считался бал морского корпуса — и, пожалуй, зал, в котором происходил этот бал — не имел по своей величине равных себе во всем Петербурге.

Не уступал балу моряков и бал Михайловцев-артиллеристов, назначавшийся, обыкновенно, на 8-е ноября.

Мы приглашались на все эти балы — танцевали с встречавшимися на них знакомыми по Петербургу барышнями — но своих сердец и душ этим встречам и балам не отдавали.