Через четверть часа после этого разговора пролетка, в которой сидели обе женщины, остановилась у одного из лучших магазинов на Сенаторской улице. Перед большими зеркальными дверями стояли две кареты с прекрасными лошадьми и кучерами в ливрее.
Пани Рудзинская и Марта вошли в магазин. На звук колокольчика из-за длинного прилавка, разделявшего магазин на две части, выбежал молодой человек и с грациозным поклоном осведомился, что им угодно.
— Я бы хотела видеть пани Эвелину Д., — сказала Мария Рудзинская. — Она дома?
— Наверное не знаю, — ответил молодой человек с новым поклоном. — Но сейчас узнаю и вам скажу.
Он подбежал к стене и приложил губы к отверстию переговорной трубы, по которой снизу передавали все, что надо, на верхние этажи.
— Она ушла, но сейчас вернется, — ответили сверху.
Молодой человек снова подбежал к ожидавшим у дверей дамам.
— Присядьте, пожалуйста, — сказал он, указывая на стоявший в углу бархатный диванчик. — Или, — он протянул руку по направлению к лестнице, покрытой ковром, — вы, быть может, подниметесь наверх?..
— Мы подождем здесь, — ответила Мария Рудзинская, и они сели на диван.
— Можно было бы подняться наверх и дождаться возвращения Эвелины в ее квартире, — сказала вполголоса Мария своей спутнице. — Но, пожалуй, вам не мешает до разговора с хозяйкой присмотреться к работе продавцов, увидеть, в чем она состоит.
В глубине магазина царило большое оживление. Там восемь человек говорили громко, с азартом, свертывая и развертывая ткани, сверкавшие и переливавшиеся всеми цветами радуги. По одну сторону длинного прилавка, совсем почти скрытого разбросанными на нем и нагроможденными друг на друга кусками дорогих тканей, стояли четыре дамы в атласе и соболях, — видимо, они приехали в ожидавших перед магазином каретах. По другую сторону — четверо молодых мужчин. Описать их позы немыслимо, так как они поминутно меняли их: стояли, ходили, прыгали, изгибались на все стороны, лезли на стены, отвешивали поклоны самых различных оттенков, жестикулировали, пуская в ход не только руки, но и грудь, голову, губы, брови, даже волосы… А волосы, обычно играющие весьма второстепенную роль во внешности человека, у этих продавцов заслуживали особого внимания.
Напомаженные, надушенные, лоснящиеся, благоухающие, искусно завитые кольцами или в живописном беспорядке падающие на лоб, они были вершиной парикмахерского искусства и в высшей степени подчеркивали изысканную наружность молодых продавцов. Может быть, изысканность эта вовсе не была врожденной; заметно было, что природа наделила их изрядной физической силой, крепкими мускулами, вполне позволяющими заниматься трудом более тяжелым и менее приятным, чем развертывание шелковых тканей, придерживание двумя пальцами тонких, как паутина, кружев и манипуляции полированным, легким, изящным аршином. Плечи у них были широкие, руки большие, с толстыми пальцами. Зрелые черты и пышная растительность на лицах свидетельствовали, что это не юнцы, что им уже за тридцать.
Но как элегантно, с каким шиком были сшиты черные сюртуки, облегавшие их широкие плечи, как красиво раскрывали свои крылышки цветные галстуки-бабочки, как изящны были движения этих больших мускулистых рук, какие блестящие кольца украшали эти толстые пальцы! Ничто, кроме снега, не могло соперничать с белизной манишек и пышных жабо и ничто в мире — никакая струна, или пружина, или гуттаперчевый мяч, — не могли перещеголять их легкостью движений, эластичностью прыжков, — и так же быстро бегали их глаза, работали языки.
— Цвет «Мексика» с белыми рамаже![21] — говорил один из этих молодых людей, развертывая перед глазами покупательниц кусок материи.
— А может быть, вы предпочитаете «Мексику» гладкую? — вмешался второй.
— Или gros grains, vert de mer?[22] Это последний крик моды…
— Вот кружева Kluny для обшивки воланов, — раздавался звучный мужской голос с другого конца прилавка.
— Есть валансьен, алансон, брюссельские, имитация, блонды, «иллюзия»…
— Фай цвета «биомарк»! Может быть, этот слишком светлый, слишком voyant?[23] Вот другой, с черным узором.
— Бордо — couleur sur couleur![24] Вам угодно что-нибудь полегче?
— Мозамбик! Султан! Телесный цвет — очень идет к брюнеткам!
— Вы хотели бы что-нибудь в полоску? В продольную или поперечную?
— Вот материя в полоску! Белая с розовым, замечательно эффектно! Очень voyant!..
— А вот в серую полоску, очень элегантно!..
— Голубой узор на белом фоне — для молодых девушек!
— Вам кружево на пуф или на папильоны? Вот барбы с краями dentelés и unis[25]; какие вы предпочитаете?
— Вы выбрали «бисмарк» с рамаже? Прекрасно. Сколько аршин? Пятнадцать? Нет? Двадцать?
— Вам больше нравятся барбы с зубчиками? Да, у вас хороший вкус! Это на папильон?
— Значит, вам эту в пепельную полоску, а вам — с голубым узором на белом фоне? Сколько прикажете того и другого?
Эти обрывки разговоров четырех продавцов с покупательницами напоминали, если мне дозволено будет такое сравнение, птичий щебет, что в устах мужчин производило странное впечатление. Если бы не звук их голосов, хотя и подражавших нежными модуляциями мягкому шуршанию тканей и тихому шелесту кружев, по исходивших из глоток мужчин, которых природа наделила могучими легкими и прекрасными голосовыми связками, — невозможно было бы даже догадаться, что все это непонятное для непосвященного уха воркованье о всяких рамаже, полосках, узорчиках, фоне, барбах, воланах, папильонах действительно исходит из уст мужчин, что эту неслыханную эрудицию в области дамского туалета проявляют представители сильного пола, столпы серьезного мышления и серьезного труда.
— Пани Эвелина вернулась! — раздался в магазине бас из отверстия трубы.
Рудзинская быстро встала.
— Подождите здесь минутку, — сказала она Марте. — Сначала я поговорю с ней наедине, чтобы, в случае отказа, избавить вас от лишних волнений. Если же, как я надеюсь, все пойдет хорошо, я тотчас же вернусь за вами.
Марта с большим вниманием смотрела на то, что происходило у прилавка. По ее бледным губам время от времени скользила улыбка, когда прыжки продавцов отличались особенной легкостью, прически приходили в движение, взгляды становились особенно красноречивыми.
Рудзинская меж тем быстро прошла по пушистому ковру на лестнице и через два больших зала с зеркальными шкафами вошла в прекрасно обставленный будуар, где через минуту раздался шорох быстро скользящей по полу шелковой юбки.
— Ah! C'est vous, Marie![26] — воскликнул звонкий и приятный женский голос, и две белые ручки сжали обе руки Марии.
— Садись, дорогая моя, садись, пожалуйста! Вот это сюрприз! Я всегда так рада видеть тебя! Ты хорошо выглядишь! А как здоровье твоего почтенного супруга? Попрежнему много работает? Я читала его последнюю статью о… о… не помню уже о чем… но превосходно написано! А милая Ядзя хорошо ли учится? Господи! Где то время, когда и мы с тобой, Марыня, были девочками и учились у госпожи Девриен! Ты не представляешь себе, как мне приятно вспоминать о том времени!
Женщина лет за тридцать, стройная, нарядная, искусно причесанная, с правильными чертами уже слегка увядшего лица, с живыми черными глазами под широкими черными бровями, изливала этот поток слов быстро, без передышки, не выпуская рук Марии, присевшей рядом с ней на палисандровый диванчик, обитый дорогим штофом. Она, вероятно, говорила бы еще долго, но Мария перебила ее.
— Прости, дорогая Эвелина, — сказала она, — но мне необходимо без долгих вступлений поговорить с тобой о деле, которое меня сильно волнует!
— У тебя, Марыня, дело ко мне? Боже мой! Как я рада! Говори, говори скорее, чем я могу быть тебе полезной! Для тебя я готова пойти пешком на край света…