— Теперь прочли? — допытывался Леня.

— «След дузаа», — неуверенно произнес тракторист.— Какая-то бессмыслица... Да тут пониже еще что-то вырезано. Ну конечно: еще слово — «птя».

Набоков выпрямился и передернул плечами.

— Ничего не понимаю! — сказал он. — Бессмыслица!.. «След дузаа птя»!

— И совсем не бессмыслица! Я отгадал надпись: «Следопыт Дерсу Узала». Вот что означает «След дузаа»! Так звали героя книги исследователя Дальнего Востока Владимира Клавдиевича Арсеньева. Книгу Арсеньева читал в домике бакенщика Петя... Я не знаю, кто такой был Петя...

— Постой, постой! — бледнея, вдруг промолвил Савушкин и отобрал у Лени доску. — Говоришь, Петя вырезал надпись? Петя?!

— Иван Савельевич, вы знаете этого Петю? — испугался почему-то Леня.

Савушкин выронил из рук доску и, ничего не говоря, медленно повернулся спиной к мальчику и зашагал прочь от костра.

— Иван Савельевич! Иван Савельевич! — закричал Леня и побежал вслед за Савушкиным.

Бригадир оглянулся, обнял подбежавшего мальчика и ласково проговорил:

— Ну, что ты? Ну, я сейчас вернусь... Вон до берега дойду. Иди себе к костру.

Леня внезапно сконфузился и, вобрав в плечи голову, побрел назад. «Откуда я взял, что Иван Савельевич знает какого-то Петю?.. И мне совсем не надо было ничего рассказывать. А то еще Андрей начнет насмешничать».

Но когда Леня подошел к костру, Набоков ему ничего не сказал — он готовил шиповный чай.

Леня прилег на охапку сена и стал думать о неизвестном мальчике Пете, читавшем на острове Середыш книгу об отважном следопыте Дерсу Узала. И эта надпись, случайно обнаруженная Леней на старой доске от развалившегося стола и показавшаяся вначале такой непонятной и даже загадочной, теперь вдруг стала близкой и пробудила в памяти воспоминания о прочитанных книгах.

Потом Леню начал одолевать сон... Мальчик в последний раз посмотрел вокруг осоловевшими глазами, и ему подумалось, что вот сейчас, может быть, из мрака ночи выйдет на огонек костра Дерсу Узала в своей неизменной оленьей куртке. Кряхтя и покашливая, он присядет у костра, не спеша набьет табаком трубку и, задумчиво поглядывая на веселые угольки и попыхивая трубкой, станет рассказывать о своих приключениях, не описанных Арсеньевым.

На рассвете хватил морозец. Лужи в ложбинах и овражках затянуло тонким ледком. На солнечной опушке начинало припекать, а в роще держалась прохлада.

В шалаше еще спали. Но сон этот не был здоровым, освежающим, когда встаешь утром бодрым и веселым и от вчерашней усталости ничего не остается, будто ее сняло рукой.

Леня лежал на боку, скрестив руки и поджав к животу худые ноги. По всему было видно, что он сильно прозяб. С вечера, когда ложились спать, Савушкин укрыл его сеном. Ночью Леня ворочался, и все сено сбилось к ногам.

Набоков спал на спине, закинув назад голову, и что-то бормотал, бессмысленное и тревожное.

Раньше всех очнулся Иван Савельевич. У него болела спина, ныла поясница. Входное отверстие было прикрыто неплотно. В мягкий сумрак шалаша врывались оранжево-синие ручейки солнечного света. Щурясь, Савушкин глядел на эти нескончаемые тихие струйки и думал.

Как всегда бывает в этом возрасте, Савушкин в одно и то же время думал сразу о многом: о вагончике для трактористов, который должны были закончить на этих днях колхозные плотники, о первых днях сева, всегда самых беспокойных, надписи на доске и о жене (уже лет пятнадцать он звал ее «моя старушка»), о том, что нынче надо заняться вентерями.

Вчера вечером он заметил, как осунулось и без того худое, несколько удлиненное лицо Лени, но больше всего Ивана Савельевича поразил Набоков. Тракторист изменился сразу, как-то в один день. Его упрямые, озорные глаза потускнели и провалились, а широкое лицо стало иссиня-желтым.

«Молодые еще, — думал Иван Савельевич, — им такое в диковину. Это мне, старому, мало ли всякого довелось пережить... Да я ли один впроголодь жил при царской неволе!.. Эх, чего о том вспоминать! Горькая больно песня...»

Рядом пошевелился Леня. Он повертел головой и, склонив ее к плечу, опять успокоился. Из-под съехавшего на затылок малахая показались смятые волосы.

Иван Савельевич вздохнул и робко, с отцовской нежностью провел ладонью по голове Лени. Волосы у него были мягкие, светло-каштановые, будто пропыленные.

Мальчик зашевелил губами, чему-то улыбнулся во сне и, полуоткрыв веки, спросил тихим, но внятным голосом:

— Уже в школу пора?

И снова засопел.

Стараясь как можно меньше шуметь, Иван Савельевич положил на ноги мальчика охапку сена и выбрался из шалаша.

Немного погодя Леня приподнял голову и, поморщившись, опять опустил ее на «подушку» — мешок, набитый сухими листьями.

«Почему так вискам больно? — подумал он прислушиваясь. — Андрей спит, а Ивана Савельевича нет. А на поляне ветер шумит. И звенит что-то. Наверно ручей».

Леня вытянул ноги и тут только почувствовал, что они у него озябли.

«И когда этот ветер перестанет? Как нехорошо, когда ветер воет и голова болит», — подумал он.

Леня был в каком-то забытьи. Он слышал, как Набоков стукнулся локтем о стенку, а минуты через две сердито и скороговоркой прокричал: «Сима, зачем ты дверь растворила?», но открыть глаза не мог. Он скорее понял, чем увидел, что тракторист вдруг приподнялся и сел, взявшись руками за свою большую голову... Набокову мерещился огромный стол, ломившийся от всевозможных кушаний. Он так явственно видел чугуны с горячими жирными щами, жаровни с мясом и рыбой, доверху наполненные оладьями миски, что начинал даже ощущать пряные, острые запахи перца, жареного лука. Андрей закрывал глаза, но стол не пропадал. А в пустом желудке все сосало и сосало. Потом начались судорожные боли. Он повалился на бок и заскрежетал зубами.

Через час Иван Савельевич просунул в шалаш голову и приветливо позвал:

— Поднимайтесь, молодцы! Чай готов! Леня открыл глаза, спросил:

— Ветер сильный?

— Никакого ветра — тихо и солнышко. Нынче такой будет день — майскому ни в чем не уступит!

Мальчик начал подниматься. Но лицо его выражало полное безразличие.

Набоков продолжал лежать неподвижно, плотно сжав посеревшие губы, и с упорством упрямого человека смотрел куда-то вверх.

Иван Савельевич взял его за ногу и потянул.

— Не трогайте... Никуда я не пойду, — проворчал тракторист.

Но потом, словно опомнившись, он медленно вылез из шалаша и тут же прикрыл рукой лицо. Его ладонь с плотно сжатыми пальцами, щитком поставленная перед глазами, горела розовым пламенем.

«Опять чай...— думал он, направляясь к костру.— А во рту горько — ну как полынь жевал».

Неожиданно из-за ветлы, нависшей над обрывом, с криком вылетела стайка грузных уток. Кряквы низко пронеслись над берегом и скрылись за осинками.

— Ну и утки! — вздохнул Набоков.

— В луга полетели, — почему-то шепотом отозвался Леня и тоже вздохнул.

— Утки — да, стоящие, — не спеша проговорил Савушкин, вертя между пальцами зубчатый листочек, весь в крохотных дырочках, будто исколотый иголкой. — А ты садись, Андрей, попей чаю. Мы уж того, отвели черед... Летом тут дичи этой самой, скажу вам, тьма будет. Петруха Коротков, плотник из нашего колхоза, прошлой осенью привез с этого самого Середыша двадцать три утки. За одну ночь настрелял. Верно говорю... День-то какой, а? Благодать! Прибыль большая пошла. И льду меньше стало. Примечаете?.. Духом никогда не надо падать. Сейчас вот вентерями займусь. Глядишь, один-другой да и соберем как-нибудь из бросового хлама. А на ночь в ерике поставим. К вечеру ее, воды-то, знаете сколько разольется!.. — Иван Савельевич помолчал. — Мальцом мне не один год в подпасках довелось ходить. В сиротстве рос, без отца и матери. Всякое бывало. Раз, помню, после сева дело было. Хлеб уже давно подъели, вся еда у бедноты — картошка да квас, помилуй нас. Да и картошки-то не вволю. А у меня, у сироты, и подавно. Чего у меня? Кнут да старый чапанишко — вот и богатство мое все! Голодать приходилось. Ляжешь без ужина и к стаду пойдешь без завтрака. Ежели какая-нибудь жалостливая старуха сунет в руку печеную картошку, ну и на том спасибо. А когда и так, с пустой сумкой отправишься на выпас. В один такой день пригнали мы с пастухом скотину... Да-а... Коровы по леску, по полянкам бродят, а мы на пеньки уселись. Рано, росы кругом по колено, комары жалят, проклятые, а тут еще живот подводит. И так вдруг, скажу вам, невтерпеж мне стало, ну хоть на траву падай и по-волчьи вой. Встал я и пошел в чащу. Так просто, лишь бы не корчиться, потому что о ту пору ягод еще не было. Шел, шел и вдруг слышу — соловей! Прямо над головой. И как это защелкает, будто жемчуга по листьям рассыпает. Я так и замер. И что ж вы думаете? Около часа, а то, может, и дольше на одном месте простоял, соловья слушал. Меня уж пастух начал звать и по-всякому ругаться, а я все никак не очнусь... Впоследствии я понял: человеку красота природы так же нужна, как пища...