А Леня в это время и в самом деле лежал с открытыми глазами, уставясь в непроглядную тьму, и мысленно переносился то в школу, в шумный шестой «А», то домой, в свою светлую комнату. Как ему хотелось сейчас подойти к этажерке с любимыми книгами или лечь в чистую постель под теплое шерстяное одеяло!

Любочка, сестренка, наверно тайком от мамы часто забегает в комнату, садится за стол и, болтая ногами, рисует на чем попало нефтяные вышки, горы, зайчиков... А в школе завтра первым уроком будет физика, любимый предмет Лени. Потом русский язык, география... А послезавтра?.. Послезавтра он опять не будет на уроках. Сколько же дней придется им просидеть на этом острове? И что они будут кушать? Вот даже сейчас так хочется есть... Интересно, какой обед нынче готовила мама? Но лучше об этом не надо...

Время еще не позднее, и Саша, наверное, читает сейчас «Двух капитанов». Саше даже и в голову прийти не может, что его приятель застрял на Середыше! Он так обрадовался, когда увидел Леню, что чуть не вскочил с кровати, хотя ему совсем нельзя вставать.

Постепенно глаза стали слипаться, а мысли путаться. Леня все еще пытался думать о друге, а перед глазами уже стоял высокий, плечистый человек в меховой шапке и таких же меховых сапогах, перетянутых под коленями ремешками. Кажется, это... капитан Татаринов? Ну, конечно, он! Вдруг из-за спины прославленного исследователя Арктики выглянула смеющаяся рожица Саши.

«Ты, Ленька, не очень-то задавайся на своем Середыше! — задорно прокричал товарищ. — Меня капитан Татаринов берет с собой в экспедицию на Северный полюс!»

На секунду Леня разомкнул веки, и видение прошло.

— Где же капитан Татаринов? — беззвучно шевеля губами, спросил он и тут же сразу крепко заснул.

...Прошло, вероятно, не меньше часа, а Иван Савельевич все еще никак не мог задремать. Одолевали всякие мысли. Они беспокоили его, как надоедливые слепни в сенокос, от которых нет никакого спасенья. Савушкин кряхтел, поправлял в головах кучку хвороста, прислушивался.

Когда с поляны вихрем уносился шальной ветер, тревожно посвистывая и подвывая, на минуту наступала неспокойная тишина и становилось слышно, как на той стороне реки тоскливо гудели Жигулевские горы.

В жаркий летний день Жигули, одетые в яркую, веселую зелень, так четко отражаются в изнывающей от зноя дремлющей Волге, что очень трудно отгадать, какие же горы настоящие. Это величественное зрелище напоминает сказочное видение. Да и в тихий сентябрьский полдень от этих исполинских гор, разукрашенных осенью в причудливые пестрые краски, невозможно оторвать взгляд. Но какими бывают они страшными в долгие зимние бураны или в темные ненастные апрельские ночи во время вскрытия Волги! В такую пору на много километров вокруг разносится протяжная, гнетущая песня Жигулей, наводящая тоску на самого веселого человека.

А что в это время делается в горах! С дикими воплями носится ветер по скалистым хребтам, с треском ломая столетние дубы и сосны, пригибая к острым камням податливые березки, сбрасывая в пропасти многопудовые известняковые глыбы.

Немало натерпится страху одинокий путник в этакую непогодь в Жигулевских горах. А еще хуже, если придет ему в голову шальная мысль в такое время переходить известную в этих местах Жигулевскую трубу — овраг, отделяющий гору Лепешку от Молодецкого кургана. Зимой по этой «трубе» студеные долинные ветры Жигулей с ураганной силой несутся к Волге, сметая все на своем пути. Здесь нередки случаи, когда ветер валит с ног лошадей, перевертывает сани.

Давно, когда Иван Савельевич был еще молодым человеком, прихватила однажды его в горах непогода. В сумерках возвращался он с дровами в деревню. Тихий вначале, ветер все усиливался, срывал с широких сосновых лап снежные комья, ледяным дыханием обжигал лицо.

Иван Савельевич то и дело понукал коня. Но воз был тяжелый, и лошадь шла медленно. Вдруг совсем неожиданно повалил снег. За какие-нибудь десять минут дорогу замело, и лошадь остановилась. Иван Савельевич выпряг сани, держа в поводу, по пояс проваливаясь в рыхлые сугробы, стал пробираться к опушке.

«Если бы не молодые годы, пропал бы я тогда», — подумал Савушкин.

Он начал дремать. Ему уже мерещилось, что идет он по полю и светло-зеленая с золотым отливом пшеница волнуется под ветром, то вздымаясь, то опадая, словно взад-вперед ходят ленивые волны, как вдруг Набоков запальчиво сказал:

— А это посмотрим! Дайте сюда поршневой палец... Иван Савельевич очнулся, приподнял голову:

— Андрей, ты не спишь? Никто не ответил.

«Тоже, видать, из неспокойных, и ночью тракторами грезит», — подумал Савушкин и стал медленно погружаться в глухую, липкую тьму.

Спали они всю ночь тревожно. Одолевал холод. Особенно сильно донимал холод Леню. Короткая кожаная куртка и мешок грели плохо, и мальчик часто просыпался. Дрожа всем телом, он садился и поджимал к груди закоченевшие колени.

Рядом в темноте ворочался Набоков. Он то негромко стонал, то бормотал что-то неразборчиво и сердито. Раза два Леня окликнул тракториста, но тот не отозвался.

Проснулся и Савушкин. Он крякнул, завозился и тоже сел.

— Кто зубами щелкает? — спросил Иван Савельевич и, вытянув руку, схватил Леню за локоть. — Ты, Ленька?

Мальчик ничего не ответил.

— Ну ты, голова, и того... — проворчал Савушкин и расстегнул шубняк. —Садись ко мне на ноги... ближе.

Он завернул Леню в широкие полы шубняка.

А над Волгой по-прежнему бушевала непогода. Но где-то совсем рядом задорно журчал ручей. И было отрадно слышать в этой непроглядной мгле беспокойной ночи веселую песню побеждающей весны.

— Леня, ручеек... слышишь? — шепотом спросил Иван Савельевич.

Леня не ответил. Он уже спал, уткнувшись лицом в мягкую шерсть теплого шубняка.

Савушкину было неудобно сидеть, хотелось положить ноги на другое место, но он боялся потревожить мальчика и не шевелился.

К утру стихло, но не прояснилось. Небо было затянуто линючими облаками, низко нависшими над землей и закутавшими в свое лохматое одеяло вершины Жигулевских гор.

Встали на рассвете и долго отогревались у костра, хмурые, молчаливые.

— Ночка... — протянул Иван Савельевич и, опускаясь на корточки, поглядел из-под густых бровей на Леню и Набокова.

Мальчик стоял возле тракториста, сидевшего на кучке хвороста, и широко открытыми глазами смотрел куда-то в одну точку.

Набоков сидел неспокойно, то наклоняясь вперед и поправляя палкой плохо горевшие сучья, то поворачиваясь к огню спиной и пожимая широкими плечами.

Внезапно Савушкин поднялся и зашагал к берегу. Остановившись у глинистого обрыва, он медленным взглядом обвел реку.

По Волге во всю ее непомерно огромную ширину несло лед. Льдины терлись одна о другую, задевали краями о берег, налезали на песчаные отмели, и над рекой стоял ровный глуховатый шум. Сырая, туманная пелена еще висела над противоположным берегом, и горы были видны нечетко, как будто их закрывал кисейный полог.

— А рано еще, — сказал Набоков, подходя к берегу. Иван Савельевич не спеша достал карманные часы на мягком черном ремешке:

— Десять минут восьмого. — И, помолчав, добавил негромко, как бы для себя: — Дома сейчас я бы на конюшне побывал и в кузницу заглянул. Без дела, скажу тебе, жить совсем невозможно. Вот вечером легли, а заснуть не могу. Ну чего, спрашиваю, тебе надо? Семена у тебя готовы — сам по зернышку отбирал. На бригадном дворе, в сарае — хозяйский порядок. Тут тебе не только весенний инвентарь к делу приготовлен — тут тебе и жнейки и сортировки на полном ходу. А кони, если желаешь знать, такие, что никакой критики не боятся. Вот какие кони... Получается все как надо, а душа не на месте. Ну, скажи, не на месте, да и только!

Взгляд Ивана Савельевича упал на протянувшуюся под берегом зубчатую полосу песка с торчавшими кое-где по ней молодыми тополевыми кустами. У него зашевелились и полезли вверх брови.