— Только бы нам выполнить указания председателя Мао! Если мы сумеем идти в ногу с народом, — сказал Ян Лян, — просвещать его, помогать ему и обо всем с ним советоваться, если нам удастся определить, что для него самое главное, — дело будет сделано. Больше уверенности, больше бодрости, товарищ Чжан, и работа пойдет на лад.

Когда закончилось собрание, мужчины ушли вперед; вдоль низких глинобитных стен, освещенных луной, начали осторожно пробираться и женщины с детьми, то и дело спотыкаясь об ухабы и камни. Одна из них вела за руку мальчика, а к груди прижимала другого ребенка. Мальчик громко плакал.

— Чего плачешь, — приговаривала мать, — точно я уже покойница! Вот умру, тогда нагорюешься.

— Тише, маленький, сейчас дойдем. А завтра купим тебе лепешку с кунжутными семечками! — успокаивала мальчика, взяв его за руку, Дун Гуй-хуа.

— Что же ты не отдала мальчика отцу? — подошла другая. — Ведь у тебя девчонка на руках, и сама ты без сил. Встаешь на заре да работаешь до полуночи.

— Эх, его отцу еще хуже. Даже на собрание не пошел. Так и сказал председателю: «Пусть жена идет вместо меня». Он совсем замучился. Два дня подряд носил фрукты в Шачэн, а это путь нешуточный: шестьдесят ли в оба конца, да два раза переходил брод.

— А чьи же фрукты вы продаете? Ведь они еще не созрели? — спросила жена пастуха.

— Конечно, не свои. Ли Цзы-цзюня. Ему спешно нужны деньги, он и выбирает те, что уже созрели… Ах, горе мое! Да перестань ты реветь!

— Хорошо бы иметь фруктовый сад в несколько му! Полюбоваться — и то отрада! — вздохнула жена пастуха.

— Разве у нас в деревне плохие сады? Да не про нас они сажены! Вот как бедняки расправят плечи — при каждом доме разведем сад, хотя бы в один му! — горячо вырвалось у Дун Гуй-хуа.

— Да, чтоб и нашим детишкам не только глядеть да облизываться!

Услыхав, что взрослые говорят о фруктах, мальчик заплакал еще громче.

— О Небо! «Расправим плечи!», «Освободимся!» Одни слова, а все остается по-прежнему. Не пойду я больше на собрание, хоть режьте меня, не пойду!

— Гуй-хуа! — вмешалась жена пастуха. — По-моему, чтобы освободиться, нужно всех кровопийц повыдергать, одними разговорами с места не сдвинешься. На собраниях и не поймешь ничего и не запомнишь!

Дун Гуй-хуа промолчала; она хорошо помнила посещение товарища Яна, но в голове у нее бродили такие же мысли.

Вдруг издали донесся плачущий женский голос:

— Вернись, крошка Баор, вернись![25]

И затем сдавленный крик мужчины:

— Вернись!

И снова голос женщины:

— Крошка Баор, вернись!

— Вернись! — вторил мужчина.

— Жаль Лю Гуй-шэна с женой! Видно, Баор у них не выживет. Даже дух Бо у шаманки отказался сотворить чудо. — И прижав дочку крепче к себе, женщина стала подгонять сына:

— Скорее, маленький, скорее, еще несколько шагов — и мы дома!

— Дух возвестил, что люди злы, что в Пекине объявился настоящий дракон-император. А ведь в Пекине всегда был престол императоров! — вмешался кто-то из женщин.

— Не слушай ты этой чепухи, не верю я этим россказням, — ответила жена пастуха, но никто ее не поддержал.

Они свернули в переулок. Ночная тишина все еще оглашалась плачем и заклинаниями:

— Маленький Баор, вернись!

В доме у Дун Гуй-хуа уже горела лампа, а муж курил, сидя на кане.

— Еще не спишь? — спросила она. — Скоро петухи запоют.

Она обмела слегка цыновку на кане, достала из скатанного одеяло квадратную подушку, набитую гречишной мякиной.

— Спи, уже поздно; от усталости и не почувствуем жары на кане. Беда, когда во дворе нет печки и приходится стряпать в доме.

Она сняла белую кофту, накинула старенький рваный передник:

— Боюсь, маленький Баор не выживет. В поле Лю Гуй-шэн с женой призывают его душу: дух Бо отказался помочь им… Уже спишь? Почему ты такой хмурый, что-нибудь случилось? Не дать ли тебе арбуза?

— Гм, а ты довольна? Готова и завтра хоть с утра бежать на собрание? — холодно сказал Ли Чжи-сян. На душе у него было тревожно, и он не прочь был сорвать гнев на жене.

— А ты разве не был на собрании? Я ведь хожу не потому, что мне самой хочется, так велят товарищи активисты.

— Да ведь ты и сама активистка! Посмотрим, посмотрим, как ты проживешь со своими коммунистами! Кто тебе поможет, когда коммунисты уйдут!.. Меня ты в это дело не путай. Нет!

— Ведь Чжан Юй-минь спрашивал твоего согласия, когда меня выбирали в председательницы Женского союза. Тогда ты не спорил, а теперь укоряешь меня. Доля моя женская: вышла за петуха — по-петушиному и живи. Полжизни провела я в бедности. Сюда добралась, питаясь подаянием, чего же мне теперь бояться? Станет трудно, буду опять побираться!.. Да разве не для тебя я хожу на собрания? Ты ведь все мечтал как бы купить один-два му земли. А теперь у нас есть свой клочок. Смог бы ты весной занять муки, если б не Чжан Юй-минь? Забыл, что ли, что после уборки урожая нужно долг отдать? И при переделе нам земли не достанется. Худо ли, хорошо ли, а живем мы вместе. Зачем же мне идти против тебя?

Она потушила лампу, замолчала и в сердцах легла по другую сторону кана.

Ли Чжи-сян промолчал. Он высыпал на подоконник из трубки еще тлеющий пепел, снова набил ее и, громко пыхтя, прикурил, нагнувшись над пеплом. Всерьез ли упрекал он свою жену? Нет, этот простой, честный человек хорошо ее понимал. Но услышанное им днем не давало ему покоя.

Во время обеденного отдыха он встретился со своим двоюродным братом, тоже бедняком, Ли Чжи-шоу, и тот с таинственным видом сообщил ему последнюю деревенскую новость: в деревню возвращается Сюй Юу.

— Вот как! — заволновался Ли Чжи-сян: виноградник, купленный им по дешевке, принадлежал Сюй Юу.

— Не знаю, верно ли, нет ли, — продолжал Ли Чжи-шоу, — но такие толки идут. А Восьмая армия, говорят, долго не продержится… Что ждет нас тогда?! — И он шепнул на ухо Ли Чжи-сяну: — Цянь Вэнь-гуй получил письмо от Сюй Юу; оба они готовят встречу гоминдану. Цянь Вэнь-гуй сидит между двух стульев. Не смотри, что сын его в Восьмой армии: у редиски кожура красная, а середка все равно белая.

Ли Чжи-шоу тоже приобрел три му виноградника из земель Сюй Юу, и теперь оба брата были в смятении. Гоминдановская армия хорошо вооружена, ей помогают американцы. Где порука тому, что Восьмая армия останется навсегда? Вся деревня и ненавидела и боялась своего главного злодея Цянь Вэнь-гуя. Если даже руководители деревни не решаются трогать его, значит — он сила. Надо поменьше судачить о нем: у Цянь Вэнь-гуя всюду глаза и уши — он живо расправится со своими противниками.

И все же Ли Чжи-сян не хотел терять надежду на то, что Восьмая армия, коммунисты, которые одни только и стоят за бедняков, найдут выход. Может быть, Цянь Вэнь-гуя уже арестовали, тогда не вернется и Сюй Юу.

С такими мыслями он и отправился на собрание. Сначала он понимал кое-что в бесконечной речи Вэнь Цая, она ему даже понравилась. Но чем дольше тот говорил, тем больше запутывался Ли Чжи-сян и с огорчением думал: «И чего ты так разошелся! Говоришь-то ты бойко, да каково нам тебя слушать! Раз ты не властен арестовать Цянь Вэнь-гуя со всей его шайкой прихвостней, — кто же решится взять землю из твоих рук? А если завтра вернется Сюй Юу? Сможешь ли ты помешать их сговору — подготовить встречу гоминдану?»

Ли Чжи-сяну не сиделось на месте, но патруль его не выпустил, и он еле дождался конца собрания.

Дома было темно, он стал шарить лампу, опрокинул масло и тут окончательно обвинил во всем жену: только и делает, что бегает по собраниям, а в доме никакого порядка!..

— Ложись, — не выдержала молчания Дун Гуй-хуа. — Завтра нужно помочь дяде убрать коноплю. Не хочешь, чтобы я ходила на собрания, ну и не буду.

— Лучше поменьше лезть на глаза, — ответил муж. — Надо думать о том, что ждет нас впереди. Станем еще беднее — значит, такая уж наша судьба. А вдруг Восьмая армия не победит гоминдановскую и все снова пойдет по-старому? Вот когда нам будет плохо! Разве кровопийц сразу одолеешь?..