В деревне знали, что власти поступили неправильно, урезав старухе зерно, но ее назойливые жалобы всем надоели, и никому не хотелось вступать с ней в разговор. Теперь, когда она добилась своего, за нее порадовались, но тут же посоветовали:

— Получила свое — и помалкивай, не брани больше людей.

Но она уже не могла остановиться:

— Не смотрите, что товарищ Ян мал ростом да молод, он сказал мне правильное слово: — Ты, говорит, бесстрашная, не боишься сказать свое мнение, это хорошо. Довольно народ молчал. Но Чжан Юй-минь ведь старается для бедняков, и если кто чем-нибудь недоволен, пусть прямо ему скажет. Все мы свои люди, а ругаться на улице не пристало. Как, по-твоему, верно я говорю? — А я ему: — Где нам, женщинам, знать, кто нам друг, а кто враг? — А он: — Ладно, говори, если у тебя еще есть обиды! — Я и смекнула: он приехал землю делить, а я все с начальниками воюю, это не дело. И говорю: — Нет, нет, теперь я не в обиде, недодали мне пустяки. И спорить о них не стоит. Чжан Юй-минь уж теперь больше не корит: середняк да середняк! Я нашла человека, который напишет сыну, успокоит его: люди из района позаботились обо мне, и бояться нам, середнякам, теперь нечего.

В деревне было двое демобилизованных, которые очень досаждали активистам: Хань Тин-шуй, сын старого Ханя, коммуниста, и Чжан Цзи-ди, брат Чжан Бу-гао, члена Крестьянского союза. Оба были большие насмешники, постоянно критиковали руководителей деревни и пренебрежительно относились к ним. Они жаловались, что в деревне их не уважают, не предоставляют им льгот, а деревенские власти, в свою очередь, находили, что эти бывшие бойцы распустились и плохо работают; но, уступая демобилизованным в образовании, местные активисты побаивались их злых языков, предпочитали с ними не спорить, когда те начинали кричать, что проливали кровь за революцию, потому что не знали, что ответить.

Но как-то случилось, что Хань Тин-шуй подружился с Ян Ляном и стал часто заглядывать в Крестьянский союз, помогал в переписи населения, в проверке сведений о каждой семье, о количестве земли и прочего имущества. Он держался так скромно, что даже не позволял себе взять сигарету у кого-нибудь из членов Крестьянского союза, а приносил с собой свою длинную трубку и трут. Чэн Жэню такой помощник сначала был не совсем по душе. Сам недостаточно разбираясь в деле, он боялся насмешек со стороны Хань Тин-шуя, но потом оценил его помощь и сработался с ним.

Чжан Цзи-ди тоже любил поворчать на руководство и не знал, куда приложить свои силы. Но вот однажды к нему обратился командир отряда народного ополчения Чжан Чжэн-го:

— Давай наладим ежедневные занятия с нашим отрядом, а потом будем и сбор проводить. Ведь ты старый воин, с большим боевым опытом.

Из разговора с Ян Ляном Чжан Цзи-ди понял, что он-то и послал к нему Чжан Чжэн-го. И Чжан Цзи-ди захотелось принять участие в общей работе. В партии он был давно, но его документы еще не были пересланы в деревню; Чжан Юй-минь не мог взять его на учет, и он сильно страдал от своей оторванности.

На предложение командира Чжан Цзи-ди ответил согласием.

— Но говорить я не умею, — предупредил он, — и прошу указывать мне на все мои промахи.

С тех пор он вел в отряде ежедневные занятия, рассказывая о военных действиях, об опыте партизанской борьбы, живо описывал бои, в которых сам участвовал.

— Как это мы прежде не догадались привлечь тебя к этой работе, — искренне пожалел Чжан Чжэн-го. — Надо найти время и для строевого учения. Если с гоминданом начнется настоящая драка, ты будешь лучшим командиром, чем я. Мы с тобой однофамильцы, одного рода, давай побратаемся. — И они стали друзьями.

Так складывалось в деревне хорошее мнение о бригаде. И к Яну и к Ху Ли-гуну обращались за решением всевозможных споров: денежных, земельных, имущественных и даже брачных. Простые случаи они разбирали на месте, а для более сложных назначали расследование. Члены бригады знакомились с людьми, входили в самую гущу жизни деревни. С крестьянами наладилась живая связь.

Сначала, когда члены бригады заходили к кому-нибудь в дом, их встречали церемонным приветствием:

— Покушали?

Тогда хозяева только поддакивали во всем: «В реформе я еще не разобрался. Да, да, начальники говорят дело: бедняку нужно расправить плечи».

Или добавляли с улыбкой: «Да, да, кого же нам поддерживать, как не коммунистов».

Но дальше общих фраз беседа не шла.

Теперь же отпали все церемонии. Крестьяне говорили запросто:

— У меня к тебе вопрос, старый Ян, разберись-ка!

Или же подходили вплотную и шептали на ухо:

— Заходи ко мне, пообедаем да потолкуем с тобой с глазу на глаз…

Однажды, когда Ян Лян, возвращаясь с поля, где помогал крестьянам полоть, вошел в деревню, кто-то неожиданно с силой хлопнул его по плечу. Обернувшись, Ян Лян узнал в обнаженном до пояса, дочерна загорелом длинноволосом парне Лю Маня. Его широко раскрытые круглые глаза, горящие лихорадочным огнем, так и впились в Яна.

— У всех-то ты бываешь, только ко мне не заходишь, товарищ Ян. А ведь я жду тебя.

— Почему бы и не зайти к тебе, — сразу согласился Ян, — но я не знал, где ты живешь. — Ему вдруг вспомнилось, что брат Лю Маня был одно время старостой.

— Идем. У нас бедно и грязно, но мы не кусаемся. — Эх… — глубоко вздохнул Лю Мань. — Я живу здесь. Брата нет дома.

Длинный, узкий двор напоминал переулок; строения стояли почти вплотную друг к другу.

Остановившись посреди двора, Лю Мань оглядывался по сторонам, не зная, куда бы повести Ян Ляна.

Из восточного флигеля вышла женщина с воспаленными глазами. На руках у нее был ребенок, глаза его покрывала гнойная корка. Над головкой жужжали мухи.

— Где ты пропадал целый день? — обратилась она к мужу. — Будешь есть? Я принесу тебе.

Лю Мань не ответил, будто не замечая ее.

— В доме еще жарче, посидим здесь, товарищ Ян.

— Который дом твой? Этот? — Ян Лян подошел к восточному флигелю и заглянул в полуоткрытую дверь. — Вы что, пищу в доме готовите?

Отгоняя мух от головы ребенка, женщина сказала со вздохом:

— Он по целым дням не приходит домой, совсем о семье не заботится, а мне одной не справиться. В доме от печки такая жара. А придет он, лицо у него, словно каменное. Не поешь ли немного? — снова спросила она мужа.

Выйдя из западного флигеля, к ним нерешительно подошла молодая женщина и робко пригласила:

— Заходите к нам.

— Зайдем, пожалуй, к брату, это его жена.

В доме брата Лю Маня было немного чище. На стенах висело изображение какой-то красавицы и выцветшие полосы бумаги с каллиграфически выведенными изречениями. На кане, устланном почти новой цыновкой, были сложены одеяла, две синие подушки, вышитые цветами. На шкафчике стояло зеркало и две цветочные вазы. Убранство дома удивило Ян Ляна. Он только собрался похвалить хозяйку, как Лю Мань перебил его:

— Здесь чище, чем у нас. Но не смотри на нас пренебрежительно, товарищ Ян, мы прежде не знали такой бедности. Меня довели до нищеты. Но дело не в этом. Гнев душит меня, гнев! Жить не дает!

Ян Лян присел на кан.

— Мы ведь люди свои, расскажи толком, что у тебя на душе, — сказал он.

Лю Мань молчал, не находя слов. Он бегал по комнате, сжимая кулаки и то и дело откидывая назад свои густые прямые волосы.

Жена принесла ему чашку жидкой пшенной каши и блюдце с солеными овощами, а Ян Ляну — сигарету и зажженную курительную палочку. Стоя в дверях, она терла рукой воспаленные глаза и, не обращая внимания на Яна, ждала, пока муж примется за еду.

— Поешь, Лю Мань, — ласково сказал ему Ян Лян.

Но Лю Мань одним прыжком очутился перед Ян Ляном и торопливо, сбиваясь, заговорил:

— Расскажу тебе все по чистой правде. С тех пор как нашу деревню освободили, я все жду и жду светлого дня. Ах, кто мог предвидеть, что этот прохвост Цянь Вэнь-гуй сумеет пустить корни и при Восьмой армии? Посмотрим, товарищ Ян, станешь ли ты раскусывать орех или и ты выберешь, что помягче?