Четыре года назад Дун Гуй-хуа, спасаясь от голода, бежала из-под Шаньхайгуаня к родственникам в Теплые Воды. Здесь ее сосватали с Ли Чжи-сяном; он был очень беден и давно искал невесту, которую отдали бы за него без свадебного подарка; ей же он показался честным и надежным человеком. Дун Гуй-хуа была женщина умная и скромная. Бедность ее не страшила, и с мужем они жили в ладу. За сорок лет своей жизни Дун Гуй-хуа видела много горя; она берегла каждый грош, и при всей их бедности ей с Ли Чжи-сяном удалось завести небольшое хозяйство. Все в один голос хвалили ее, говорили, что Ли Чжи-сяну повезло: не жена у него, а клад. Год назад, после освобождения, когда в деревне стали создавать Женский союз, Дун Гуй-хуа тоже привлекли к работе. Она отказывалась, уверяла, что ничего не понимает в этих делах, что она не здешняя, но ее все же выбрали в председательницы Женского союза. Она созывала женщин на собрания, вникала во все женские нужды, организовала школу для взрослых.

Сидя на низенькой скамеечке, Дун Гуй-хуа устремила взгляд на небо. Безоблачная синева его вызывала в ней недоумение. Вот-вот разразится буря, вот-вот придет день, когда опять вся деревня всколыхнется, когда люди захмелеют от радости. Как может природа оставаться бесстрастной, когда творятся такие дела?

Она вспомнила, каких трудов стоило ей в прошлом году, да и этой весной, собирать женщин, как мужчины их бранили за отсталость, а те все твердили:

— Мы ничего не знаем, мы ничего не понимаем.

На собраниях женщины не раскрывали рта, не поднимали рук. И сама Дун Гуй-хуа что-то кричала с трибуны, еще плохо разбираясь в происходящем. При переделе ей с мужем земли не досталось, а полученного зерна хватило ненадолго. Только дешево приобрели виноградник, да и то пришлось влезть в долги: из общественных запасов они взяли вперед десять даней бобовой муки. А теперь опять начинается… Ах, как хорошо было бы вернуть этот долг, но…

Зазвонил школьный колокол. Дун Гуй-хуа быстро поднялась, пригладила волосы, сменила рваную синюю кофту на белую, новую. Посуда так и осталась невымытой. Заперев дом на замок, она торопливо направилась к школе. Ей так хотелось поделиться с кем-нибудь новостями!

Школа для взрослых помещалась в зале большого дома Сюй Юу. Еще в прошлом году его дом разделили между несколькими семьями. Дорогая мебель теперь была поломана, дом запущен. Уцелевшие столы были составлены в зале для занятий.

Учащиеся уже собирались, и в зале стоял шум. Молодые женщины, рассматривая расшитую цветами подушку, оживленно болтали о ценах на шелковые нитки и на шерсть, не замечая волнения Дуй Гуй-хуа; матери унимали грудных детей. Наконец пришла Хэйни, и занятия начались. Только в заднем ряду слышался шепот — там судачили об учительнице.

Дун Гуй-хуа одиноко сидела в стороне. У нее пропало желание поделиться с кем-либо здесь своими мыслями. Обведя глазами залу, она вдруг поняла, что бо́льшая часть сидящих здесь женщин принадлежит к зажиточным слоям деревни. Дочерям и женам бедняков было не до занятий. Даже когда их обязывали посещать школу, они очень скоро бросали учебу и оставались работать дома или в поле. Только зажиточные и праздные молодые женщины и девушки прибегали сюда ежедневно на два-три часа, заучивали два-три иероглифа, встречались с приятельницами, болтали, перекидывались шутками. И председательница впервые заметила, как далека она от этой молодежи. Правда, она умела обращаться с людьми, находить доступ к их сердцам. Она еще не состарилась, не утратила сил. Но тяжкий труд, все пережитое ею лишали ее жизнерадостности.

И вдруг ей показалось, что эта молодежь нисколько не нуждается в ней, а может быть, даже и не уважает, ей же приходится возиться с ними ежедневно, отдавать им по три часа своего рабочего времени.

Чжан Юй-минь объяснял ей как-то, что женщины только тогда добьются свободы, когда будут бороться организованно, а равноправие им даст только грамотность.

Но сегодня ей все казалось ненужным. Зачем раскрепощение или равноправие всем этим женщинам? Что толку от ее сиденья в школе? Как чудесно все это расписывал Чжан Юй-минь, когда убеждал идти в Женский союз работать для бедняков! Для забитых, веками живших под гнетом бедняков. Но разве тут, в школе, бедняки? И она и Ли Чжи-сян мирились со своей бедностью, в особенности она, которой столько раз грозила голодная смерть. Нужно довольствоваться тем малым, что у них уже есть. Конечно, они надеялись стать на ноги. Еще немного — и они были бы у цели. Но ее пугала осень: если они не расплатятся с долгом, жизнь станет еще тяжелее.

— Вот иероглиф «фын», из слова «фынфу», означает — много, излишек. А это иероглиф «и», из слова «ифу», — платье, которое мы носим… — рассыпался серебром голосок Хэйни, стоявшей у доски.

«Какие там излишки в одежде?! Пошла ты к…» — Дун Гуй-хуа поднялась, окинув сердитым взглядом Хэйни, а ведь она всегда любила ее, — и вышла во двор.

Впервые она так рано уходила из школы. Ее охватила тоска. Переулок был пуст. Только лениво плелись две собаки, высунув язык от жары.

Ей не хотелось возвращаться домой, и она пошла к жене пастуха — Чжоу Юэ-ин, своей заместительнице по Женскому союзу. Уж с ней-то она поговорит по душам.

Слухи, вызванные появлением новой телеги Гу Юна, постепенно распространились по всей округе. Кое у кого были, конечно, и более точные сведения из достоверных источников. Но и они передавались со всевозможными добавлениями, в которых люди выражали свои мечты и надежды. Все слухи, однако, сходились на одном: коммунисты снова пришли на помощь беднякам, коммунисты создают для них новую жизнь, богачам придется плохо.

Располагаясь в полдень в тени деревьев, крестьяне невольно смотрели вдаль, на долину реки Сангань, где уже пылало пламя мести, они пересчитывали по пальцам помещиков, прославившихся на всю округу своими злодеяниями. Всякое сообщение о наказании их, о разделе их имущества вызывало радостное оживление.

Здесь, в Теплых Водах, уже судили двух помещиков. Кое-кому удалось получить долю при разделе, и эти чувствовали благодарность к коммунистам. Но были и недовольные. Обвиняя деревенское руководство в несправедливости, они все еще ждали своего часа, чтобы высказать открыто ненависть к угнетателям и получить свою долю земли.

Все чаще собирались бедняки в поле, сходились по вечерам на улицах и в переулках. Толковали все об одном: о расчетах с помещиками.

А среди зажиточных крестьян росла тревога: вот расправятся с помещиками — и возьмутся за кулаков, расправятся с кулаками — как бы не взялись за середняков. Они тоже сходились вместе, обменивались новостями, переглядывались, шептались. Завидев постороннего, они заводили разговор о погоде, о женщинах, принимались выколачивать трубки.

Все как-то сразу переменились, стали очень понятливыми. Стоило появиться кому-нибудь из района либо отлучиться Чжан Юй-миню с Чэн Жэнем, как по деревне распространялись слухи, что активисты отправились за указаниями, что передел вот-вот начнется. От волнения крестьяне бросали полевые работы и только и делали, что ходили друг к другу в надежде узнать что-нибудь новенькое.

Было много и намеренно распускаемых слухов. Говорили, что движение по железной дороге прервано, что гоминдан снова перебросил тьму солдат с американскими пушками, что американские пушки намного лучше японских. Восьмая армия таких и в глаза не видала! Говорили, что какой-то американец Масир[13] прибыл мирить гоминдан с коммунистами, что теперь и он недоволен коммунистами, и на мир надежды нет. Американцы привозят теперь гоминдановцам танки, пушки, самолеты, организуют для них офицерские школы. Говорили, что коммунистам с гоминдановцами не справиться. У Восьмой армии негодные винтовки, мало солдат. Не устоять ей. Придет день, когда ее бойцы вскинут на спину вещевые мешки и уйдут. И еще говорили, что в Теплых Водах предстоит снова смена власти. А тогда крикунам несдобровать, могут поплатиться головой. Разве что они бросят семьи и уйдут с Восьмой армией…