Только альбом не давал ему покоя. Директор держал его в руках, точно раскаленный уголь, и не знал, что с ним делать: отдать начальнику или вернуть девочкам. Ему и в голову не приходило, что альбом он может оставить себе.

Как принял пан начальник это чествование и что потом сказал он тем, кто пел ему «многая лета» на новый мотив, об этом и не дознаешься, потому что уж как Мицько ни слаб на язык, но и он молчал как могила и не сказал об этом ни словечка никому.

1904

Не два ли миллиона круглым счетом будет в нашем краю таких людей, что одеваются по-мужицки? А может, даже больше! Потому что, если вы выйдете в базарный день в город, то убедитесь, что сардаки, сермяги, армяки, епанчи, поддевки, гуни, кафтаны, свитки, чапаны, полушубки, кожухи всякого покроя полностью заслонили и еврейскую и немецкую одежду. Как весной к цветам, а зимой к снегу, так привык глаз к простонародной одеже. Так должно бы быть.

Вот на меня и воззрились, как на какое-то невиданное чудо, когда я появился в ресторации, одетый по-своему. Все посетители из-за столиков глядели на меня волками, как будто между ними чорт появился!

Я один, а против меня столько врагов! Не удивительно, что от страха у меня дыхание захватило.

Вот уж истинная правда, что беда никогда не приходит одна: приводит за собой другую. Еще и от одного страха я не опомнился, как на меня уж другой напал. Что правда, то не стыд: напугали меня полы моего сардака, которые задрались передо мной, как собачьи уши. Я увидал их в зеркале, висевшем на стене против меня.

Не верите? Видно, вы не знаете, что самый боязливый мужик — это тот, которого убедили, что все люди одинаковы. Самый простой мужик хоть и привык считать себя ниже других, но не привык считать себя хуже других, Он считает всех, кто не мужик, за особую породу людей. Одинаково, как высшего чиновника, так и оборванного городского вора из-под забора. Эта порода людей будто только и делает, что протирает пятки на тротуарах да подкарауливает неосторожных зевак, чтобы с них правдой или неправдой содрать деньги: явно или тайком — кому как удастся. Мужик им кланяется, но бояться их — не боится. Потому что, если только цепко держит в кулаке кошелек, то сговорится и с наивысшим благородием.

Не то с нашим братом, который хотел бы быть таким же человеком, как и другие. Такой рад бы выскочить из своей шкуры. Потому что он держится такого правила, чтобы каждому угодить, но и самому смешным не стать. Вместе с тем видит и те преграды, которые мешают ему сравняться с другими людьми.

Поэтому меня так и смутило то, что я своей одежей колю господам глаза. Я рад был бы, чтоб моя одежа стала в тот момент невидимкою. А она — вот собачья вера! — еще и полы господам выставляет.

Эти подозрительные взгляды злых глаз из-за столиков и полы моего сардака ясно напомнили, что мне полагается оплеуха за то, что зашел сюда. Так я растерялся, что готов прощенья просить у всех: «Люди! Я в этом не виноват!»

Да и вправду попросил. Потому что подбежал официант, хмурый и злой, и протянул ко мне руку — не то, чтоб обнять меня, не то, чтобы выкинуть. Я даже невольно отшатнулся в сторону.

— Чего закажете, папаша? — закричал на меня.

Я с перепугу не знал, что ответить. А он даже не замечает, торопит меня и только.

Вот тогда я попросил прощенья.

— Простите, пане! — сказал я и поклонился так, что полы отскочили назад. — Мне пан Гнатковский велели подождать их здесь. Они сейчас придут. Вот через минутку!

Как стоял, так и соврал, да что ж было делать? Я в тот день нигде не видел господина Гнатковского. Пришел я в ресторан нарочно, чтобы его застать, так как знал, что он ходит туда обедать.

— Тогда подождите! — сказал официант и поспешно отошел от меня.

Хорошо ему было сказать «подождите»! А где же мне ждать? Здесь, у порога? А ноги трясутся у меня, потому что посетители из-за столиков не перестают разглядывать злыми глазами меня, виноватого! Ничего не остается другого, как отсюда попятиться, удрать куда попало. Почему попятиться? Чтоб какой-нибудь из этих грозных свидетелей не поймал сзади за сардак. А почему куда попало? Потому что так удобнее драла давать.

Но слева от себя я увидел печку, а за нею в углу — паутину. Да там еще и темно. Ов-ва! К тому же паутина точно такая, как в моем хлеве. Вот куда бы мне!

Иду, как к знакомому в гости. Тихонько, на цыпочках пробрался между столиками, зашел в уголок, раз — и сижу. Попробуй-ка меня тут увидеть! Но все-таки примащиваюсь на самый краешек кресла: а ну, зайдет вдруг какой-нибудь, да и даст по уху: «Ты, свитка, радовался бы, что спрятался от глаз людских, а ты еще развалился!»

До сих пор я не разглядел тех посетителей, которые меня рассматривали, — кто они. Я их видел так, как отражение на воде, когда оно морщится от ветра. Теперь же, скрывшись за печкой, отважился хоть одним глазом посмотреть на них.

Вот недалеко от меня сидят два пан-отца, еще молодые. По их лицам видно, что они в эту ночь оба не спали. Но только эта бессонница не одинаково каждого из них «облагородила». Один красный, как раскаленный уголь, а другой — белый, как стена. Красный угрюмо свесил голову над кружкой, лишь изредка, как-то нехотя, бросал по словечку. Зато бледный не переставал говорить.

Хотя говорили тихо, все же я слышал каждое их словечко. Так уж как-то заострился тогда мой слух, что услышал бы, наверно, как трава растет. Ведь я-то догадываюсь, о чем они разговаривают.

Не о чем-нибудь, а именно обо мне: чего, мол, он сюда зашел?

— Кружки пива не дадут выпить! И тут найдет тебя мужик! Потом разнесет сплетни, что попы пьянствуют!

Так возмущался бледный. А красный на это только буркнул под нос: «Пойдем!» Постучал по столику, мигнул проходившему мимо официанту и обратился хриплым голосом: «Получи!»

«Удрать, может?» — промелькнуло у меня в голове. И наверняка удрал бы, если б недалеко от печки были открытые двери. А так — что-то не пускало меня, словно прилип к креслу. Сижу, трясусь, уставился на них и ловлю на лету слова. Не пропускаю мимо ни одного.

Слышу, как официант удивляется, что так скоро уходят. А бледный батюшка кивнул головою в мою сторону, перегнулся через стол к официанту: собирается, видно, ему объяснить, что уходит из-за меня.

Опустил я голову, подставляю добровольно под наказание. Так, как подставляет вол шею под ярмо.

Но красный заступился за меня. Сорвался с кресла, махнул рукой, да и процедил бледному сквозь зубы: «Оставь его!»

Когда выходили, то красный ступал тяжело, как медведь, а бледный около него лисой вился. И я подумал: «Ого! Я уже двоих выгнал! Что же будет дальше?»

Все же не случилось того, чего я боялся. Не подбежал ко мне официант и не показал мне кулаком по затылку, где выход. Спасибо и на этом, хоть знаю, что не ко мне ты имеешь уважение, а к пану Гнатковскому. Видно, много он для тебя значит! Хоть бы скорее появился он на этих ваших порогах и вызволил меня из этой ловушки. Какая мука ожидать тут!

Наконец дождался — вижу, идет господин Гнатковский. Не перекрестился я, так как не ведал, полагается ли и разрешается ли здесь креститься, но потихоньку горячо и набожно вздохнул. Давно знал я пана Гнатковского как патриота, теперь же он стал еще и моим спасителем, потому что направляется прямо ко мне. Легко шагает, шевелит пальцами, прищуривает глаза — должно быть, узнает меня.

Но вдруг! Ба… что это такое? Глазом не моргнул, как он остановился. Постоял минутку, повернулся на каблуках, да и отправился прямехонько к тому столику, где сидели раньше пан-отцы.

Бедная ж моя головушка!

Но все равно: хоть в землю заройся, а я тебе не поддамся.

Покойная моя мама рассказывала не раз, что запомнила на своем веку великую засуху. Все речки и ручейки в поле повысыхали. Все до единого, дочиста. В ту пору пугливые зайчишки бежали в село, забегали даже во дворы и толкались в корыта и в колоды, чтобы хоть немножечко водицы испить. На людских глазах, среди бела дня — в полдень.