В романе автор мастерски соединил реализм со сказочной фантастикой, почерпнутой из богатого источника народной поэзии. Книга содержит в себе элементы легенд и сказок, отсюда — эпический стиль повествования, гиперболизация образов. Необходимо отметить также и подлинно народный язык произведения, богатый меткими пословицами и поговорками, яркими сравнениями.

Крупный художник и публицист, Ольбрахт в настоящее время отдает свой талант делу борьбы трудящихся народно-демократической Чехословакии за построение социализма, за мир.

Когда автор этой повести собирал на родине Николы Шугая поверья о неуязвимом этом муже, который у богатых брал, а бедным давал, — у автора не было оснований не верить людям серьезным и почтенным, утверждавшим, что неуязвимость давала Шугаю веточка трилистника. Никола отмахивался ею от жандармских пуль, как хозяин отгоняет роящихся в июле пчел.

В лесном этом и гористом крае еще и теперь случаются такие дела, что, услышав о них, мы недоверчиво усмехаемся лишь потому, что у нас их не бывало уже сотни лет.

В этом крае гор, громоздящихся на горы, пещер и ущелий, где в сумраке вековых лесов родятся ключи и истлевают древние клены, есть еще и сейчас зачарованные места, откуда не выберется ни олень, ни медведь, ни человек. Там утренние туманы медленно ползут по кронам елей наверх, в горы, как шествия мертвецов, а облака, плывущие над ущельями, — это злые псы с разинутыми пастями. Они сходятся за горой, замышляя недоброе.

А внизу, в узких долинах рек, в селеньях, зеленеющих кукурузными полями с желтыми пятнами подсолнухов, живут вурдалаки. Едва сядет солнце и на землю падет сумрак, они, перекатившись через колоду, оборачиваются волками, а к утру — опять людьми. Здесь в лунные ночи скачут на конях молодые ведьмы, и кони эти — их мужья, которых во время сна превратили в коней коварные жены.

Колдунью здесь искать недалеко, она не за семью горами, не за семью реками, — вон она на пастбище сыплет соль на три коровьих следа, чтобы пропало молоко у буренки.

Можете навестить и добрых колдуний в их хижинах и отозвать их от прялок, чтобы они заговорили вам змеиный укус или, выкупав хворое дитя в отваре из девяти трав, сделали его здоровым.

В душном затишье дремучих лесов здесь живет еще старый бог земли. Он обнимает долины и горы, играет с медведями в густых зарослях, шалит с коровами, отбившимися от стада. Он любит звук пастушьего рожка; он гуляет по верхушкам старых деревьев, пригоршнями пьет воду из ручья, кивает вам ночью из костра на выгоне, шелестя листвой, прокатывается по кукурузному полю и качает желтые шапки подсолнухов. Древний языческий бог Пан, покровитель лесов и стад, он и знать не хочет того пышного спесивого бога, что живет в золоте и парче за пышными иконостасами, или брюзгливого старца, скрывающегося за потертыми завесами синагог.

Однако россказни о чудесной веточке Шугая — это неправда. Это люди болтают, а было оно иначе.

Так сказал мне пастух с пастбища над Голатынем. И, поворачивая над огнем вертел с грибами, он рассказал мне о роковом случае, который решил судьбу разбойника Николы Шугая. О таком случае приятно слушать зимним вечером, сидя у печки в теплой избе. Это настоящая быль, хотя и просятся здесь на язык слова «знамение» и «чудо». Но не годятся они. Взяты эти слова из церковного обихода и означают что-то небывалое, чему надо удивляться. А в случае с Николой Шугаем нет ничего небывалого и удивляться нечему. Ибо в этих краях все знают, что в кукурузе живут земляные девы, а в топких стремнинах — злые русалки. Это всем известно не хуже, чем то, что хлеб зреет в июле, а конопля — в сентябре. И всякий знает, что человек погиб, свалится ли он с плота в пучину половодья, или ненароком ступит на место, куда колдунья вылила остатки своего нечистого зелья.

У костра, высоко вздымавшего к вечернему небу дымные языки пламени, в кругу пастухов, начал голатынский пастух свой рассказ о Николе Шугае. Дождь, мерный и теплый, не дал ему закончить, и он продолжал свою повесть на сене, во тьме шалаша.

Докурив свои трубки с замысловатыми бронзовыми крышечками, пастухи мерно дышали во сне. В крышу барабанил дождь, а за деревянной перегородкой, где спал скот, то из одного, то из другого угла слышалось легкое звяканье — нежное и мягкое, точно журчанье ручейка по гальке. Это животные чуть шевелились во сне, тихо звякая бубенцами. Необычный этот звук придавал особый отпечаток всей ночи, — казалось, что кто-то прячется по углам, тайно подслушивает и тихонько поддакивает.

Вот он, этот рассказ о неуязвимом Шугае, о разбойнике Николе Шугае, который у богатых брал, а бедным давал и никогда никого не убил, кроме как защищаясь или из справедливой мести. Ибо таковы правила чести всех разбойников в тех землях, где народ еще любит их и делает своими героями.

Дело было во время войны, где-то недалеко от фронта. Неделями толкались здесь дезертиры, прячась от полевой жандармерии и уверяя офицеров 52-го полка, что ищут 26-й, а офицеров 26-го, — что никак не могут найти 85-й Балашагиарматский. Среди них были Шугай и его приятель — немец-машинист из Трансильвании. Скрывались они в избе какой-то бабы. Баба была некрасивая — хуже некуда, а ее глиняная лачуга с высокой соломенной крышей торчала, точно кочка на поле или высокая шапка, а под ней спрятано грязное яйцо, из которого наверное не вылупится ничего путного.

Были у бабы две дочки — глупые волосатые девки, у которых ноги были покрыты блошиными укусами. Но дело было в глуши, а солдаты ведь не очень-то заботятся о красоте, — больше о том, чтобы позабавиться между двумя взрывами гранат. Ну, и спутались, конечно, с девчатами. Ходили с ними пасти коров и в лес за дровами, а ночью лазили к ним на сеновал.

— Ты, русин! — как-то за ужином сказала баба Шугаю. — Ты будешь славным мужем в своем краю, будут тебя бояться войска и генералы. — Она накладывала себе из миски соленых огурцов с луком и говорила так, точно речь шла о колесе или о тесе для крыши. — Хочу, чтобы ты взял в жены мою дочь Вассу.

«Чтоб ты ослепла! — подумал Шугай. — Пронюхала ведьма обо всем, плохи дела».

Но сказал:

— А почему бы и нет? — И добавил с надеждою: — А что, если меня завтра пристрелят?

Баба ни слова в ответ.

— А ты, немец, — продолжала она, проглотив кусок, — ты будешь самым богатым человеком в своей земле. Женись на моей дочери Евке.

— Угу! — сказал немец. — Лишь бы уцелеть в этой заварухе.

По лицу его было видно, что такие разговоры ему не милей, чем бельмо на глазу.

Солдатики, конечно, и не думали о женитьбе. Никола уже тогда любил Эржику, а у немца тоже была на родине краля. Приятелям хотелось только прятаться да пить-есть вдоволь. У бабы им жилось неплохо.

Стало им препротивно на душе. Евка громко чавкала, набив рот огурцами и луком, а Васса деревянной ложкой чесала в затылке, под косой ее кусала вошь.

— …Но если меня обманете, беда вам, трикрат горе, — продолжала баба, и эта угроза была тем страшнее, что баба произнесла ее равнодушным тоном, глядя куда-то на стену.

— Ну вот еще! — буркнул немец, чтобы сказать что-нибудь.

Шугая вдруг охватило очарование этой тишины и вечернего полумрака. Точно там, вдали, у него дома, кто-то вырезал кусок родины и перенес его сюда, к этой лачуге с соломенной крышей. А дома осталось на том месте пустое пространство, зачарованный круг, где будут бродить заблудившиеся медведи, олени и человек. Шугай явственно ощутил родные запахи гнилого дерева и смолы, что вливались сюда через узкие оконца хатки.

— Дайте мне ваши миски, — сказала баба.

Она ушла с солдатскими мисками и через минуту вернулась с каким-то зельем в них.

— Нате, выпейте.

Зелье не было ни горьким, ни сладким, ни вкусным, ни противным.