Никола полон приятного сознания безопасности. Ружья лежат в стороне. Они не нужны здесь, на орлиной высоте, с которой все видно, как с огромной башни. Здесь их никто не достанет.

Радость разливается в сердце Николы, он точно пьет ее большими глотками, впитывает всем телом, чувствует себя птицей в поднебесье.

Глубоко внизу, в долине, в чуть заметных домиках живут люди. Они боятся господ, лгут им, выбиваются из сил, работают… На лицах у них появляются морщины, на ладонях — мозоли. Трудовая жизнь — это жизнь собаки, которую кормят и держат на цепи. В труде нет радости. Радость — сидеть на горячих от солнца каменистых берегах Тереблы и глядеть в синее небо и на зеленый лес, слушая, как бежит по порогам вода. Радость — ощущать замечательное чувство безопасности здесь на горе, в поднебесье. Под ногами у тебя весь мир, над головой ясное солнце, кругом ветер.

Счастье — любить Эржику, радость — быть главарем шайки товарищей, таких же, как и ты, черномазых и отчаянных ребят, веселых и дружных. Радость — раздавать деньги беднякам и наслаждаться чужой радостью. Радость — прожить такую жизнь, чтоб не остаться незаметным и безразличным для людей, а иметь друзей и ненавистников. Радость — когда рядом брат Юрай, у которого преданные глаза и букетик на шапке. Радость — быть Николой Шугаем.

Кругом лежат горы, покрытые зеленью лесов. На них льется серебряный солнечный свет. Река Колочавка бежит по зеленой долине мимо изб и деревень, а над ней — свод небес и жгучее белое солнце. Люблю вас, горы и дремучий бор, вы всегда скроете беглеца! Не предадут горы и не погубят, ибо Никола Шугай плотью и кровью принадлежит им.

Радость струится к нему по земле, прилетает с ветром, греет его вместе с солнечными лучами.

Юра, брат мой Юра!

Юра лежит рядом, как большой, тихий, поджарый щенок. Преданные глаза его обращены на Николу. Как бы не обеспокоить хозяина!..

— Юра, Эржика-то не виновата. Эржика — верная жена.

Нет радости, в которой не отзывалось бы это имя. Никола улыбается. Он счастлив, что может сейчас вспомнить старый спор с братом. Ему хочется говорить об Эржике — о верной, самоотверженной, ласковой, самой дорогой на свете женщине, которая сегодня ради него рисковала жизнью. Ему хочется, чтобы и брат любил Эржику. Но Юрай не двигается, он лишь глядит на Николу широко открытыми собачьими глазами и вдруг говорит кратко:

— Пойдем спалим Дербачка.

Ибо Юрай не поддается беспечности. У него в памяти сегодняшнее утро, бегство из оборога, свист жандармских пуль над головой.

Их предали и могли убить. Убить Николу. И все это из-за того, что на свете есть какой-то Василь Дербак-Дербачек и Адам Хрепта, которые хотят их гибели. А ведь Никола делал им только добро. Его убьют, если не убить тех двоих.

Вчера приходил Адам, принес урду и мешок кукурузной муки и побрил Николу. Просил денег — долю за проданные ткани. Теперь Юраю ясно, почему он так спешил. Никола и Юрай, конечно, соблюдали закон леса и не были так доверчивы, чтобы при нем устроиться на ночлег. Расстались с Адамом в двух километрах от оборога и, чтобы обмануть его, пошли в другую сторону. Но, видно, обманул их он: притворился, что идет в деревню, а сам проследил и видел, как Шугаи улеглись в оборог. Ночь была ясная, и Адам смог добраться до караулки раньше, чем пал туман.

«Дербак-Дербачек?.. — думает Никола. — Что ж, Юрай прав. Но что ему дался Дербачек? Почему не поговорить об Эржике?»

— Дербачек и Хрепта продали нас. Их надо убить, — упрямо повторяет Юрай.

Никола глядит на него и опять переводит взгляд на расстилающийся перед ними пейзаж. Внизу лежит Колочава. Домики — точно рассыпанные хлебные крошки. Что, если сгрести их руками и собрать в пригоршню? А потом дунуть и развеять по ветру? Ничего бы не случилось! Ровно ничего. Никто бы и не вспомнил, что была там какая-то Колочава. А ведь в этой Колочаве притулились и Адам и Василь Дербачек, маленькие, незаметные. Жандармы отдыхают на сеновалах… Что они могут сделать ему, Шугаю, если вокруг него горы, и солнце, и дремучий лес — и все это одно целое с ним, и он кровь от их крови, плоть от их плоти.

Никола улыбается и смотрит на брата.

— Ничего они нам не могут сделать, Юра.

— Разве ты когда-нибудь обидел Дербачка и Адама? — хмурится Юрай.

Никола смеется. Да, он сметет Дербачка и Хрепту, как хлебные крошки. Не потому, что боится, а потому, что никто не смеет безнаказанно предавать Николу.

— Эржика — добрая жена, Юра.

— Здорово есть хочется, Никола.

И верно! Парень со вчерашнего дня не ел. Никола встает, закидывает ружье за спину. Последний раз смотрит на панораму горных вершин, глубоко вдыхает воздух и силу гор.

— Идем на Сухар.

Они начинают спускаться. Солнце палит, ветер треплет ворот рубахи.

— Вечером возьмем побольше патронов и пойдем в Колочаву, Юрай.

Юрай смутно понимает, в чем дело, но он спокоен. Все в порядке. Что делает Никола — все хорошо.

В эту ночь сгорела изба Дербачка. Точно охапка хвороста вспыхнула она, и сухой без дыма огонь взвился к звездному небу. Было около полуночи. Марийка, жена Дербачка, проснулась от яркого света на дворе и от треска горящего дерева. Она ахнула и кинулась будить детей. Все выскочки из кроватей и бросились к дверям.

Двери были заклинены снаружи.

Люди бились о них телами… Напрасно.

«Никола», — мелькнуло у Василя и Адама. Ослепительный свет и рев скотины в хлеву придавали этому имени жуткую отчетливость.

— Топор! Где топор? — металась старуха мать.

Окна слишком малы — в них не вылезть.

Огонь бушевал все сильнее. Топор, наконец, нашелся в сенях. Семья выбралась из избы в самую последнюю минуту.

Хлев и изба охвачены пламенем. Дербачек бежит отвязать скотину. Двери хлева тоже заклинены стволами молодых березок, вогнанными крест-накрест.

По земле вдруг начинают щелкать пули. Кто-то стреляет издалека. Слышны выстрелы. Семья в ужасе прячется. У матери на руках младенец, другого она тянет за собой.

Из костела раздается медленный набат. От этого звука в ужасе сжимаются сердца жителей деревянной Колочавы.

В дверях изб появляются бабы в длинных белых рубашках, сонные мужья, торопливо подтягивающие брюки. Жандармы быстрым маршем проходят к пожару. Что случилось? С косогора над деревьями кто-то стреляет. Десятками пуль, целыми очередями. Все взоры обращаются в ту сторону. Где горит? У Василя Дербачка? Стрелять, значит, может только один человек — Никола.

В кругу у пылающей избы светло, как днем. На четыреста шагов виден каждый камушек, яркозеленые грядки в огороде и два соседних строения, бросающие длинные тени.

Ясный день граничит с темной ночью, резкие тени падают на головы людей, глядящих на этот странный, точно ненастоящий пожар, где никто не тушит, никто не бегает, не выносит вещи, не причитает, не взывает к богу и святым…

Тихо до жути, прямые языки пламени рвутся, к звездам. В светлый круг из мрака летят пули, они взрывают землю, не подпускают никого к пожару.

Заунывные удары церковного колокола придают всему этому оттенок сверхъестественности. Над пожаром царит страшное имя — Никола Шугай. Оно точно парит над ним, как огромный хищник с распростертыми крыльями.

Дербак-Дербачек предал. Никто не смеет безнаказанно предавать Николу.

К утру от избы Дербачка остались две дымящиеся дверные балки. В пепле на месте бывшего хлева лежат обугленные туши двух коров, от них поднимается белый пар. Набат давно умолк, стрельба прекратилась. В предрассветной тишине слышатся лишь глухие удары мельничного жернова.

Еврейские торговцы посмеиваются сердито и презрительно:

— Ах, дурни, идиоты, пустые головы. Выпустили Эржику.

Эржика не долго пробыла в спокойной белой камере тюрьмы при краевом суде в Хусте. Она съела кукурузный хлеб, что принес ей отец, несколько раз подмела пол, выслушала биографии своих товарок по камере, сочувствуя им, но не отвечая откровенностью. Несколько раз ее водили на допрос в светлую красивую комнату, где сидел чисто выбритый господин в пенсне и барышня за пишущей машинкой. Эржика садилась в кресло, спрятав руки под передник, в упор глядела на следователя и врала, нисколько не заботясь, чтобы ей верили.