Эрик Вивиан Помрой-Нилсон мечтал посвятить свою жизнь изучению того, что он называл «театром», он избрал эту карьеру с шестилетнего возраста, когда впервые увидел на сцене детскую пьесу. С тех пор он начал изучать все, связанное с драматургией и сценическим искусством, с декорациями, музыкой, поэзией, танцами. Но чтобы заниматься этим многообразным искусством, надо было тратить много энергии: сновать и суетиться, показывать другим, что и как делать, ночи напролет торчать на репетициях. А Рик в двадцать два года стал инвалидом, у него была удалена часть коленного сустава, и нога поддерживалась стальной шиной. Он был женат, у него был ребенок; отцу его пришлось продать часть фамильного имения, чтобы уплатить недоимки по военным налогам. И все же Рик не собирался отказаться от избранной им карьеры!

Терпение и труд — все перетрут, говорит пословица, и Рик выработал план действия, начиная с наиболее легкого. Поврежденный коленный сустав не мешал ему писать на машинке, и можно было овладевать этим искусством, выстукивая статьи для журналов. Таким путем он надеялся заработать немного денег и по мере возможности составить себе имя в литературных кругах; тогда он напишет пьесу, отец поможет ему найти театр, который ее поставит, и ему только и останется что сидеть в кресле и смотреть репетиции; если же пьеса будет иметь успех, гора, и даже целая горная цепь, придет к Магомету.

Обо всем этом Рик написал своему другу Ланни Бэдду, со множеством опечаток, так как это была его первая работа на машинке. Ланни спрятал письмо в письменный стол в полной уверенности, что когда-нибудь оно займет место в музее. Так же твердо, как то, что Марсель Детаз будет когда-нибудь признан великим художником, а Курт великим композитором, Ланни знал, что Эрик Вивиан Помрой-Нилсон станет знаменитым драматургом. И уверенность Ланни чуть ли не сразу получила подкрепление. Как только Рик научился без ошибок стучать на машинке, он написал рассказ, навеянный впечатлениями войны, — простой рассказ о летчике, который вылетел на рассвете, о том, какие мысли проносились в его мозгу, когда он держал курс на Германию. Это было свежо и искренно, и рассказ был принят и оплачен первой же газетой, в которую обратился Рик. Ланни это очень обрадовало, он скупил все экземпляры газеты, какие мог найти в Каннах, и один экземпляр послал отцу в Коннектикут, а остальные — тем своим друзьям, которые знали Рика.

Блестящий, многосторонне одаренный, Рик пробовал свои силы и в поэзии. Строгий судья своих произведений, он не хотел послать Ланни сочиненные им стихи. Вряд ли кто напечатает их, — писал он, — слишком много в них горечи. Рик принадлежал к тем многочисленным героям минувшей войны, которые не были удовлетворены результатами принесенной жертвы и вопрошали всю вселенную, кто же виноват. Тупые ли старцы, заседавшие в величественных залах и посылавшие молодежь на фронт — тонуть в грязи и крови? Весь ли человеческий род, сумевший изобрести и создать машины, но не сумевший совладать с ними? Или бог, сотворивший людей злыми, — для чего? Рик процитировал в письме четыре строчки из стихотворения, которое он назвал «Послевоенное похмелье»:

На Ланни эта строфа произвела большое впечатление, и он просил Рика прислать ему остальное. Рик, поддавшись внезапному порыву, послал ему целую пачку стихов; он считал, что они, конечно-, еще совсем сырые, ну, да ладно, пусть Ланни поскучает! Однако Ланни они не показались скучными; Рик излил в них чувства, которыми полны были сердца миллионов людей, которыми полно было и сердце Ланни.

То, что Рик тоже был по-своему разочарован войной, было на-рук у Ланни, задумавшему примирить Англию с Германией. Ланни начал посылать Рику и Нине письма с подробным описанием красот Лазурного берега, прекрасных цветов, наполняющих сад Бьюти, мягкого белого песка на пляже в Жуане, прелестей катанья по заливу, целительных свойств озона и солнечного света. Как раз в это время Рик простудился, и Ланни усилил нажим. От испанки погибло больше людей, чем было убито на фронте. Англия уже и так потеряла слишком много молодежи!

Софи, баронесса де-ля-Туретт, была владелицей маленькой уютной виллы, расположенной по другую сторону мыса, возле Антиба. Ланни послал ей телеграмму, в которой просил сдать виллу в наем для Рика. Софи согласилась, и Ланни ждал приезда своего друга.

Ланни встретил маленькое семейство на станции. Рик похудел: он много работал и заставлял себя ежедневно делать моцион. Но в его проницательных глазах теперь опять горел былой огонек, и Ланни понял, что одно дело пассивно оплакивать несправедливость на земле, а совсем другое — писать об этом стихи. Рик всегда был старше своего возраста. Он по прежнему шутил и по прежнему презрительно отзывался о людях, художественный вкус которых отличался нетребовательностью. В его волнистых черных волосах поблескивали седые пряди. Таково, говорят, действие артиллерийского огня на человеческий организм.

Нина по прежнему походила на красивую птичку, но птичку с птенцами: и муж и сын — оба были ее дети. Маленький Альфи, как его называли родители, получил свое имя в честь деда, но это был настоящий Рик в миниатюре. Железнодорожные вагоны и автомобили пришлись ему не по вкусу, зато теперь он всячески старался улизнуть от матери, чтобы исследовать новый чудесный мир. Они поехали сначала в Бьенвеню позавтракать, и по дороге Ланни рассказал о Курте и просил поосторожнее касаться событий пяти последних лет. Он рассказал также о концерте, который был уже закончен. Мимоходом он бросил: «Курт — возлюбленный Бьюти». Такой тон был принят у молодых философов. Это говорилось мимоходом, как если бы вам сообщили: «Бьюти и Курт сегодня утром катались на лодке». Друзья на это отвечали: «О, превосходно!» или «Великолепно!» — и все.

Ланни, Рик и Курт называли себя в Геллерау тремя мушкетерами от искусства. «Когда же мы встретимся снова? При свете ли молний, под звуки ли грома?» — Так спрашивали они, и вот жизнь дала на это ответ.

Не было недостатка в громах и молниях, но теперь буря отшумела, и в небесах сняла радуга, и ширились звуки божественной мелодии, совсем как увертюра к «Вильгельму Теллю» или, скажем лучше, к бетховенской «Пасторальной симфонии», — а то как бы не рассердить Курта Мейснера, полагающего, что музыка Россини чересчур бьет на эффект. Ведь эти три мушкетера, наперекор всем поражениям и разочарованиям, шагают вперед, в жизнь, под музыку только самого высокого качества. Когда Рик слушает, как стучится в дверь рок, — четыре громовых ноты — они говорят ему, что если он и не глохнет, как Бетховен, то все же стал негодным для жизни калекой. Но с помощью искусства он хочет научиться бестрепетно принимать эти удары рока и сделать из них скерцо, а под конец, быть может, и победный марш.

После завтрака Ланни отвез Рика с семьей в их временное жилище, где он заранее сложил такой запас консервов, что их хватило бы даже для экспедиции в Африку. Одна из многочисленных родственниц Лиз, расторопная и работящая девушка, была приставлена к ним в качестве прислуги. В ее обязанности входило каждое утро выносить машинку Рика на садовый стол, если погода была хорошая. Здесь он сидел в тишине, и его гнев против человеческой глупости разгорался до такого накала, что из-под клавишей машинки выливались пылающие слова, чуть не испепелявшие бумагу. Как ни странно, чем яростнее он бичевал проклятый человеческий род, тем больше это человеческому роду нравилось; таков был дух времени — все мыслящие люди сходились на том, что народы Европы дали себя одурачить, и считалось доказательством передовых взглядов обличать «хозяев страны, заправил, ура-патриотов, торговцев смертью».

Было так, точно прошлой ночью вы участвовали в шумной попойке, схватились с вашим лучшим другом и поставили ему фонарь под глазом. Но на утро вы почувствовали себя виноватым и готовы во всем уступить противнику. Так Ланни и Рик обращались со своим немецким другом: слушая речи англичанина, можно было подумать, что выиграть войну — значит совершить ужасную неловкость. То, что он говорил о головотяпстве англичан, нравилось Курту, он только никак не мог понять, почему английские издатели платят за это деньги.