Напротив гостиницы помещался большой гастрономический магазин. Он был еще заперт и железные ставни опущены, но перед ним уже тянулась длинная очередь — женщины, девочки-подростки и старики. Некоторые женщины принесли с собой маленькие скамеечки и сидя дожидались открытия магазина, стараясь укрыться от пронизывающего ноябрьского ветра. Я несколько раз прошелся мимо этих женщин, кутавшихся в большие зимние платки.

— Хорошо тому, кто живет близ казарм — там разгромили склады и всего там нашлось: муки, сала, мясных консервов, сгущенного молока, сахару, подошвенной кожи, табаку и спичек… Всего, говорю, вдоволь досталось тем, кто около казарм живут… Солдаты — те только глядели да посмеивались, когда это добро растаскивали… А вот нам-то что революция принесла?

— Мир.

— А есть что будем?

— Теперь всего будет вдоволь, — объясняла дородная женщина. — Антанта все нам начнет доставлять, как только мы ей докажем, что у нас демократия. Потому что Антанте только того и нужно, чтобы была демократия, за это она и боролась. Германцы да наши стояли за милитаризм, оттого-то и были блокады и голод. Мой муж рассказывает, — он на таможне служит и все там узнает раньше других, — так вот, говорю, муж мой рассказывает, что мороженое мясо, целые вагоны которого стоят у нашей границы, которое англичане прислали нам в подарок, — что это мясо не только дешевле, но и наваристей, чем венгерская говядина, и будет его сколько угодно…

— Ну, если это так, то с мясом как-нибудь обойдемся, мадам, но вот поговаривают, будто Румыния и Сербия: не успокоятся на том, что мы помиримся с Антантой, и каждая захочет урвать себе кусок от нашей несчастной Венгрии.

— Ну, и пусть себе хотят, — засмеялась толстуха. — Так им это француз и позволил! Француз знает, что ему еще рано или поздно мадьяр понадобится… Нельзя опять-таки забывать и того, что французский президент — давнишний приятель нашего Карольи. А теперь это всего важнее.

Гюлая я застал в постели. Он тоже вернулся домой далеко за полночь, так что вряд ли успел как следует выспаться. Тем не менее ему очень хотелось потолковать со мной. Я же был до того утомлен, что без всяких церемоний повалился на продавленный кожаный диван, пружины которого кололи, как острые булыжники. Я слышал, что Гюлай что-то говорит мне, но слов я уже не в силах был разобрать. Около полудня он растолкал меня, предлагая мне умыться, так как необходимо было итти по делам.

Гюлай смеялся до слез, когда я рассказал ему, каким образом я лишился службы в Национальном совете.

— Чертовски везет тебе, парень! Останься ты там, господа революционеры еще сделали бы из тебя какое-нибудь превосходительство, и ты рано или поздно попал бы на виселицу.

— Разве вы думаете, что революция плохо окончится?

— Нет, революция окончится не плохо. Но именно поэтому плохо кончат эти господа.

— Вожди революции?

— Паразиты революции! Ну, а теперь умойся и в дорогу! Надо тебя устроить на какую-нибудь работу, где бы ты смог нам приносить пользу.

Трамвай битком набит. Обыватели, у которых несколько робкий и смущенный вид, предупредительно уступают место солдатам.

— Садитесь… Намаялись за четыре года…

Солдат, не поблагодарив, занимает место, а вежливый обыватель не сводит испуганного взгляда с красной ленты, приколотой к солдатской фуражке. Морщинистая старуха, тщедушную, высохшую фигуру которой совершенно скрывает большой коричневый вязаный платок, сует мне в руку сморщенное яблоко.

— У меня сын такой же солдат-молодец, как и ты, — гордо говорит она. — С минуты на минуту жду его домой, — может, когда вернусь, сынок уже будет дома. В последний раз писал с сербского фронта, два месяца назад от него письмо было.

— Румыны вторглись в Трансильванию, — разглагольствует какой-то господин в котелке, при каждом движении толкающий меня локтем в живот. — Пока мы здесь друг друга поедом едим, враг не дремлет.

— Антанта, можете быть уверены, прикажет им отойти назад, — отвечает широколицый господин в очках, попросивший у меня извинения, когда я наступил ему на ногу.

— С чего она им это станет приказывать, разрешите спросить? Ведь те — союзники, а мы против них сражались?

— Так-то оно так, но теперь и у нас демократия…

— А армию нашу отозвали обратно! Слыханое ли дело, чтобы военный министр говорил, что не хочет больше видеть солдат! Кого же он хочет видеть, если не солдат! Или ему желательно, чтобы румыны да сербы завладели страной? Или чтобы мужик разграбил города?

— Надо отдать мужикам землю, тогда они будут защищать ее, — вмешивается в разговор Гюлай.

— Вряд ли. Мужик еще не настолько созрел, чтобы на него можно было полагаться.

— Теперь нужны старые, опытные, испытанные политики, да и в таком случае не легко будет найти выход… Разрешение же земельного вопроса необходимо отложить до того времени, когда страна будет очищена от неприятеля.

— Словом, по-вашему, судьбы страны нужно доверить тем, кто затеял и проиграл войну?

— Этого я не говорю…

Пока мы толковали таким образом о политике, солдаты в передней части вагона повздорили с господином в дорогой меховой шубе. Когда же мы, наконец, обратили внимание на ссору, солдаты до того уже разошлись, что нельзя было разобрать — в чем, собственно, дело. Перебранка окончилась тем, что двое солдат подхватили господина в шубе под руки и столкнули его на ходу с трамвая.

— Ступай-ка за своим приятелем Тиссой, сволочь!

— Мерзавец, смеет еще ругать революцию…

— По его мнению, войну проиграла революция, а не германский император со своей дурацкой башкой!..

— Если он уже сейчас орет, то как же он запоет, когда ему в дом красного петуха пустим!

— Видите, — обратился к Гюлаю человек в котелке, — вот отчего погибает Венгрия!

— Верно, — ответил Гюлай. — Венгрия графов и попов умерла. Только мерзавцы могут желать ее возрождения.

На ближайшей остановке человек в котелке сошел с трамвая.

Мы вошли в кафе. В огромном, роскошно отделанном зале было почти пусто. За столиком, в заднем углу, сидел кособокий молодой человек с артиллерийским фельдфебелем. Гюлай направился к ним, поздоровался и подвинул мне стул.

— Привел товарища, Отто, — сказал он.

Кособокий взглянул мне прямо в глаза, подал руку, кивнул головой и затем возобновил прерванный разговор с артиллерийским фельдфебелем. Артиллерист говорил с ним по-немецки, — о чем именно, я не понял, так как в то время знал по-немецки всего несколько слов. Кособокий мне показался знакомым, и лишь потом, когда он со мной заговорил, я припомнил, что однажды уже видел его. Это он выступал у нас, в железнодорожных мастерских, во время большой январской забастовки.

Когда артиллерист удалился, Отто обернулся к Гюлаю.

— Господа революционеры присягнули в верности королю, — сказал он, — и посылают войска для защиты помещиков от крестьян. После обеда у нас митинг на площади Коломана Тиссы.

— Положение до того ясно, — ответил Гюлай, — что наша задача будет не из трудных.

Кособокий некоторое время задумчиво смотрел прямо перед собой и ничего не ответил Гюлаю. Затем он обернулся ко мне:

— Где вы служили, товарищ?

— Он был интернирован вместе со мной, — ответил за меня Гюлай. — Мы земляки, я знаю его уже много лет. Хороший парень!

— Приходите, товарищ, к пяти часам на площадь Коломана Тиссы. К тому времени я что-нибудь да надумаю. Если вы меня не разыщете, то все, что нужно, узнаете через товарища Гюлая.

На площади Коломана Тиссы собрались с красными знаменами рабочие и солдаты. Стемнело рано. Электрические фонари тускло освещали площадь. Чтобы лучше слышать оратора, мы, несмотря на то, что на громадной площади места было вдоволь, тесным кольцом окружили трибуну: черное живое ядро на огромной площади, накаленное, как шрапнель за сотую часть минуты до разрыва. Это собрание резко отличалось от всех тех, какие мне приходилось видеть за все время революции. И настроение здесь было далеко не такое благодушное, как на уличных демонстрациях. Здесь не кричали «ура» в честь революции, а критиковали ее. Я прослушал трех ораторов, и все яростно нападали на правительство за то, что оно присягало королю, и все трое требовали провозглашения республики. Толпа шумно аплодировала им, но кой-где слышались и иные возгласы.