Рано утром я отправился к Гюлаю, — вернее сказать, это я думал, что 8 часов утра — еще раннее утро, у Гюлая же в этот же час все давно были на ногах. Во дворе стояло несколько крестьянских подвод, а в комнате у Гюлая я застал целое сборище. В совещании участвовало человек десять-двенадцать — железнодорожники, рабочие кирпичного завода, крестьяне. Комната тонула в облаках табачного дыма — по всему видно было, что товарищи уже давно собрались. Рядом с Гюлаем сидел старик Гюбхен, у которого я когда-то работал учеником.

— Ты приехал как нельзя более кстати, — были первые слова Гюлая. — Можешь сегодня же приступить к работе. Тебе придется съездить в Намень, дадим тебе подводу. С тобой поедет дядя Кенереш, который по дороге расскажет все, что тебе необходимо знать. Имей в виду, что тебе придется быть очень и очень осторожным, потому что жандармы Немеша шутить не любят. Вчера в деревне Тарпе они до полусмерти избили Гайдоша. Помнишь Гайдоша?

— Еще бы! Он ведь живет у нас во дворе. В свое время он меня определил в железнодорожные мастерские.

— Ну, да, помню… Он же тебя и вовлек в движение. Ну, словом, его вчера избили до полусмерти в Тарпе. Ему придется много месяцев пролежать, и еще хорошо будет, если он не останется на всю жизнь калекой.

— Надо быть начеку, — сказал Гюлаю старик Гюбхен, — Немеш способен на всякую подлость. Может быть, не следовало бы посылать Петра, пока он не ознакомится основательно с условиями.

— Ну, он не младенец, чтобы ограждать его от малейшего ветерка, он за себя постоять сумеет. К тому же нам в Намень послать больше некого. Ты пойдешь на собрание железнодорожников. Дудаш отправится на кирпичный завод, мне придется пойти в Тарпу, товарищи, — к себе в деревню, кото же в Намень? Должен был поехать Гайдош. Теперь же лучше Петра не сыщешь: он родился в Намени, отец его служил батраком у Сигизмунда Брауна, — парень он с головой, словом… Согласен ты ехать в Намень?

— Согласен. А что там делать?

— Будешь говорить на сходке. Надо разъяснить народу, что ему нечего ждать земли от правительства. Земля здесь, под руками… Чего тут ждать? Надо забирать ее! Читал телеграмму русских товарищей?

— Читал.

— И об этом расскажешь. И все, что знаешь о России. Несколько слов скажешь про волостного писаря. В Намени писарем все еще тот старый жулик, который натравил жандармов на твоего отца. Понял?

— Понял.

— Ну, ладно. Значит, дядя Кенереш, можете пуститься в путь. Не беда, если приедете раньше, чем соберется народ. Будет очень полезно, если Петр немного осмотрится до собрания.

— Ну, пошли!

— Дядя Михаил, вы все еще служите у Сигизмунда Брауна? — спросил я старика, когда подвода тронулась.

— Да, у него, — ответил старик и замолчал, словно сдерживая брань, готовую сорваться с языка. — На его харчах не очень-то разжиреешь. Давно бросил бы Намень, но куда я пойду? В Намени вся земля принадлежит Сигизмунду Брауну, в Тарпе — Мандлю, а дальше — все владения графов Шенборн, которые обращаются с батраками еще похуже Сигизмунда Брауна. Куда же мне пойти?

— А Иосиф тоже работает у Сигизмунда Брауна?

— Иосиф? А ты еще помнишь Иосифа?

— Как не помнить! Ведь мы с ним однолетки. Помню, как вместе разбили окно в амбаре, управляющий еще тогда нам здорово всыпал. Помню также, как Иосиф свалился в ручей. А дома он?

Старик опустил голову.

— У итальянцев остался, — тихо промолвил он. — Убили Иосифа. Язык не выговаривает, не могу сказать, как называется гора, где его убили, — пришла только почтовая карточка от Красного креста: умер, мол, смертью героя. Это Иосиф то! Ты ведь с ним играл, знал его… Большой был тебе приятель. Помнишь, совсем он еще мальчишкой был, а уже умел верхом ездить, очень лошадей любил… Умер смертью героя… И пособия не получили — не полагалось. Волостной писарь сказал, что не полагается. Да, умер смертью героя… Волостного писаря помнишь?

— Помню. Его Окуличани звать?

— Верно, Окуличани. Ну, если знал его, то уже вовек не забудешь. И господина управляющего Стефана Тота не забыл?

— Его тоже помню. Когда пешком ходил, то всегда с хлыстом.

— Верно. Так вот что я тебе скажу, Петр: если господин управляющий Стефан Тот умрет в постели, а не на виселице, то значит нет бога на небесах. Какой здоровяк, а в солдаты, небось, не забрали! И господина станового, судью тоже. Их-то, небось, итальянцы не убили. Да и отощать за войну они тоже не отощали, скорей еще раздобрели, ведь ни в чем у них недостатка не было… Керосин, сахар, табак, деньги, солдатские жены — всего у них было вдоволь, а если кто решался открыть рот, на того они тотчас же натравляли жандармов. Не забудь, Петр! Никогда не забудь. Стефан Тот — вот как звать господина управляющего.

Через час, примерно, когда вдалеке уже показался шпиль наменьской церкви, я впервые подумал о том, что до сих пор мне еще ни разу не приходилось говорить перед народом. В тюрьме и в концентрационном лагере я никогда не скрывал своих взглядов, но публично не выступал. При мысли о том, что теперь мне предстоит выступить, меня даже в жар бросило. Дядя Кенереш, как будто начиная догадываться, отчего у меня так вытянулось лицо, сдвинул брови над тусклыми серыми глазами и недоверчиво покосился на меня.

— А умеешь ты говорить, Петр?

— Умею, — ответил я несколько неуверенно.

— Где научился?

— В тюрьме!

— Вот и ладно, — кивнул дядя Кенереш и разгладил обвислые седые усы. — Вот и ладно, — повторил он и стегнул лошадей.

— Но-но!

Теперь сквозь зелень уже отчетливо проступила колокольня, а затем я узнал и дом Сигизмунда Брауна, крытый красной крышей. А как обветшало распятие у входа в деревню! Но старый, расколотый молнией дуб, — рассказывают, что когда-то, при своем бегстве из страны, под ним отдыхал князь Ракоци, — старый дуб ничуть не изменился с тех пор, как я его видел; он, верно, был так стар и сух, что время не решалось его тронуть. Еще поворот — и мы въехали на большой полуразвалившийся мост, на который всегда вступаешь с опаской, — не провалится ли он под тобой, — и вот, наконец, мы оказались среди домов.

Но что это, что это такое? Что тут произошло?

Дядя Кенереш сразу заметил, что, пока он ездил в город, в деревне что-то случилось. Хотя еще и пяти часов не прошло, как он запряг лошадь, — а вот уже на тебе!

Сходки мы собирать не стали — в сходке нужды большой не было. Утром народ железными вилами убил волостного писаря. К Стефану Тоту тоже ворвались, но он куда-то исчез. Сколько его ни искали, найти его не удалось. Сигизмунд Браун уже неделю тому назад уехал в Будапешт. Поп был седой старик, так что в деревне некого уже было убивать. Мужики с железными вилами охраняли дом Сигизмунда Брауна — было бы глупо поджечь его как раз теперь, когда без огня выкурили старого хозяина. Во дворе общинного правления жарили на вертеле вола — со скотного двора Сигизмунда Брауна, бочку вина тоже выкатили из его подвала. Народ, от мала до велика, сидел вокруг огня: кому не досталось места во дворе, тот ждал за забором. Говорили по преимуществу парни, побывавшие в России, но и у других язык как будто развязался, — всякий точно знал, что народу нужно, но каждый понимал это по-своему.

— Вот товарищ из города, уже научившийся, как делать революцию, — громко отрекомендовал меня дядя Кенереш.

— Что может городской человек в земле понимать? Он только и знает, что когда дождь идет, то грязь будет.

— Не надо нам чужой головы! Что, наша голова на то только и создана, чтобы жандарму было что разбивать?

— Да разве товарищ Петр Ковач для вас обыкновенный городской человек? — обозлился вдруг дядя Кенереш. — У этого парня, не забывайте этого, отец в тюрьме умер. Кто памяти не растряс, тот должен помнить, что отец товарища Петра, Иосиф Ковач, взялся за вилы, защищая свои права. Да и Петр не посрамил своего отца, — тоже уже сидел в окружной тюрьме.

Я послал верхового к Гюлаю, чтобы дать ему знать о случившемся и просить у него совета. Впредь до получения ответа я принял все меры к тому, чтобы в деревне не пошло все вверх дном. Но винного подвала Сигизмунда Брауна мне все же не удалось отстоять, все мои старания были напрасны, да и парни, побывавшие в России, тоже ничего не могли поделать. Когда стемнело, не было прохожего на улице, который бы не шатался и не распевал песни. К вечеру я послал Гюлаю второе донесение. Поздно вечером мы разложили на шоссе, по обе стороны деревни, большие костры. У костров стояли караульные с железными вилами — надежные парни, возвратившиеся незадолго перед тем из России. До полуночи я бодрствовал с ними у костра, а потом отправился на другой конец деревни. К этому времени пьяные крики и песни уже стихли, и народ завалился спать. Мне не терпелось поскорей получить ответ от Гюлая, и я дошел до разбитого молнией дуба, рассчитывая встретить посланного. Но никто не явился.