В рабочий дом мы явились все вместе. Было всего пять часов дня, но так как небо покрывали свинцовые тучи, то низкий, ободранный и грязный зал был погружен в полумрак.

«Большим» зал был только по имени — на деле же он таковым не был. После нашей победы мы здесь собрались впервые.

— На сегодня этого зала хватит, — сказал Пойтек. — Сегодня все равно явятся одни только уполномоченные.

— Да и те не в полном, вероятно, составе, — заявил Фельнер. — Люди не посходили еще с ума, чтобы являться в такую непогоду, — особенно, когда их к этому не принуждают…

Он кисло улыбнулся и повторил: «в такую непогоду», чтобы каждому было понятно: Фельнер имеет в виду отнюдь не свинцовые тучи и резкий ветер.

— Уж если сегодня не соберутся…

— Вы еще очень молоды, товарищ Ковач, и многое видите не в надлежащем свете. Лет двадцать тому назад и я был не лучше вас, но с того времени я кое-чему научился.

К шести часам народ собрался. Пришли не все те, кто должны были явиться, но все же нас набралось достаточно: к тому моменту, когда Фельнер объявляет заседание открытым, в зале находится не меньше ста человек.

Все чувствуют себя усталыми после вчерашнего празднества, после сегодняшней работы, все подавлены этой духотой и главным образом общей растерянностью. Тихо перешептываются, точно поверяя друг другу страшные тайны.

— Бем утверждает…

— Да, но Бела Кун…

— Рабочие дружины…

— Металлисты…

— Румыны…

— Тибор Самуэли…

Говорит Фельнер. Сегодня он тоже утомлен, его голос звучит вяло и хрипло. Но зато он очень революционно настроен. Он часто упоминает Маркса и Ленина. О мировой революции он тоже не забывает.

Несколько робких одобрительных возгласов.

Фельнер ведет к намеченной цели:

— Исторические дни… Ответственность перед историей… Румыны, чехи… Банкротство Красной армии… Мир или смерть… Мир, мир… Цена мира — демократия. Демократия, Демократия… Правительство, опирающееся на профсоюзы… Мир, мир, Революционные традиции рабочего движения в Венгрии. Пацифизм… Мир… Хлеб… Благожелательство Антанты…

Молчание. Здесь свыше ста человек, но в зале такая тишина, словно нет здесь ни единого живого существа. Сто рабочих. Большинство сидит, опустив головы, как бы стыдясь чего-то. Когда они поднимают глаза, в них читается стыд и ужас.

Стыд и ужас…

— Антанта… Антанта…

Когда замирают последние слова Фельнера, меня тоже охватывают угрызения совести: мы не сделали всего, что нужно. Нет, нет!

Стыд! Стыд! Непреодолимый ужас сжимает мне горло — за спиной я впервые слышу слова «белый террор»!

— Слово принадлежит товарищу Пойтеку.

Пойтек бледен. Несколько минут он безмолвно стоит на трибуне. Дважды вытирает он носовым платком сухой лоб и продолжает стоять задумавшись.

Что это с ним? Он не в состоянии говорить? Возможно ли?

Слушатели затаили дыхание. Пойтек на шаг подается вперед. Теперь он у самого края трибуны. Тут мне впервые бросается в глаза, что у Пойтека поседели виски.

— Слово принадлежит товарищу Пойтеку, — повторяет Фельнер.

— Товарищи…

Резко звучит голос Пойтека. Вялые слушатели вздрагивают — словно сквозь них пропустили электрический ток. Все глаза устремлены на Пойтека.

Резко звучит его голос, но слова его просты.

Он не говорит о мировой революции и не упоминает Маркса и Ленина.

— Дело в следующем. Мы должны, наконец, прямо поставить вопрос: выпустим ли мы из рук фабрики, выпустим ли из рук страну, выпустим ли из рук власть?

Он умолкает и ждет ответа.

Молчание.

Люди сидят, опустив головы.

Молчание. Пойтек тоже молчит. Он стоит неподвижно. Его добрые глаза лихорадочно блестят.

Молчание. Рабочие думают. Этот простой вопрос поразил всех своей неожиданностью. Ну да — в этом, понятно, все дело. Но кто об этом думал? Кунфи всегда лишь говорил, что диктатуру мы должны осуществлять как-то иначе. Бем… Фельнер… Каждый говорил лишь, что «иначе». Говорили, что Антанта пошлет продовольствие — мясо и жиры, платье и обувь, гм… Но что это «иначе» обозначает: выпустить из рук?! Отказаться от социализма, вернуться вспять?.. Тяжкий, тяжкий вопрос!

У Пойтека вырывается нетерпеливый жест, и снова звучит его голос. Ничего нового он не добавляет. Он попросту повторяет свой вопрос.

Молчание. Все взгляды устремлены на Пойтека. Зал почти погружен в темноту. У меня такое ощущение, что взгляды светятся.

Выпустить из рук?..

— Нет!

Сперва один голос, потом другой, и вот уже говорит вся рабочая масса, пролетариат.

— Нет!

Слова Пойтека явились ответом на многие мучительные вопросы — на те вопросы, которыми прежние вожди рабочих затуманили их сознание и внесли некоторое колебание в рядах армии революции:

«Зачем нужен террор? Чтобы прийти к социализму?»

«Зачем нужна война?»

«Почему Россия, а не просвещенный Запад?»

«Должен ли правящий класс питаться тыквой и ячменной похлебкой?»

Все это нашло свой ответ в вопросе Пойтека.

— Нет! Нет! Нет!

Я поворачиваю выключатель. Все вскакивают со скамей. Все кричат, все потрясают кулаками. Фельнер бледен. В эту минуту он в зале единственный социал-демократ.

Мы единогласно выносим резолюцию: оружием защищать пролетарскую революцию. Оружием, террором, своею кровью!

И вы в самом деле думаете, что рабочие пойдут на фронт? — спрашивает меня Фельнер при выходе из зала.

— Советую вам помолчать, — обрываю я его.

— Это что же — угроза?

— Да.

Я звоню Отто по телефону, но его дома не оказывается — он на собрании металлистов. Час спустя я снова вызываю его и застаю дома.

— Будапештские рабочие берутся за оружие, — говорит он раньше, чем я успеваю слово вымолвить. — Речи Куна и Ландлера…

— Уйпештские рабочие порешили на том же, — прерываю я его.

— Итак, революция одержала победу над социал-демократией!

Отто говорит очень громко, почти кричит и громко при этом смеется. Я чувствую себя вправе сказать ему то, что он неоднократно говорил мне:

— Ты говоришь, словно ребенок.

Отто говорит очень громко, почти кричит, и громко смеется над моими словами.

— За работу, Петр!

На следующий день:

Мобилизация в партии.

Мобилизация в советах.

Мобилизация в профсоюзах.

Мобилизация на каждом заводе, на каждой фабрике.

Все военные припасы реквизированы.

Фабричные трубы извергают клубы черного, тяжелого дыма: на каждом заводе кипит работа на Красную армию.

Трамваи ускорили свой бег. Автомобили бешено носятся по улицам. Все раньше встают и позже отходят ко сну. Кровь быстрее течет в наших жилах.

— К оружию, рабочие! К оружию!

— Железные дороги только для солдат!

На третий день мы провожали отъезжавший на фронт первый Уйпештский рабочий батальон.

Двумя днями позже мы провожали второй батальон.

Затем отбыл третий. С ним отправился и я.

После прощания с первым батальоном я пошел в Пешт. Попал я как нельзя более кстати: Совнарком производил смотр вооруженным рабочим силам.

На проспекте Андраши бесконечными рядами двигались вооруженные рабочие борцы революции. Старая, грязная, поношенная одежда — и новое оружие.

Новые солдаты не умели еще держать шаг, но их руки уже научились крепко сжимать винтовки. Дворцы проспекта сотрясались от их шага.

Накануне своего отъезда я еще принимал участие в заседании Уйпештского совета.

Продукты, квартиры, одежду, мебель, дрова, короче, — все получают вне очереди семьи красных солдат. В первую очередь продовольствие выдается работникам физического труда, во вторую — работникам умственного труда и лишь затем — буржуазии. Деятельность революционного суда усиливается. Половина членов совета отправляется на фронт.

Красноармейцы распевают на улицах: