Анталфи с таким видом развернул лежавший на столе пакет, с каким актеры по окончании спектакля выходят раскланиваться с публикой. С грациозными жестами, словно танцуя, он извлек из свертка отдельные части моего костюма: клетчатые брюки, темно-синий пиджак, пару лакированных ботинок на кривых каблуках и соломенную шляпу с широкими полями. В пиджак были завернуты сорочка, воротник и галстук.

— Получай.

Пока я снимал солдатский мундир, он еще раз с видимым удовлетворением осмотрел купленные им для меня вещи.

— Здесь все, что надо молодому актеру. Беда лишь, что ты не брит, но до завтра с этим как-нибудь обойдется.

Надевая клетчатые брюки, я испытал легкое замешательство: ни разу в жизни не носил я подобных брюк.

— Ну, теперь ты, надеюсь, доволен, — сказал Анталфи с некоторым упреком в голосе. — И, пожалуй, мог бы уже обратить внимание, что и я принарядился как следует.

Правда, я только теперь заметил, что Анталфи тоже переоделся.

На нем были светло-желтые ботинки и коричневый костюм, из бокового кармана выглядывал платочек. Он был свеже выбрит и в правой руке, затянутой в перчатку, держал соломенную шляпу.

— Ну-н-ну?!

Я быстро натянул брюки. Анталфи сам подал мне воротничок и галстук. Пиджак был очень узок, но мне все же удалось надеть его; с ботинками же дело обстояло хуже: оба они с трудом налезли бы мне на одну ногу.

— Чорт возьми, что за негодяй этот собрат по искусству! — ругался Анталфи. — Подсунул мне, прохвост, дамские ботинки!.. И дам же я ему в ухо, этому нахалу! Ну, делать нечего, натягивай снова свои солдатские сапоги.

Зеркала в комнате не было, но я и без того знал, что представляю собой довольно потешную фигуру. Анталфи же остался мною очень доволен.

— Прекрасно! — воскликнул он. — Надеюсь, что ты обнаружишь в себе талант актера. Вот только эти ботинки… Ну, с этим-то уж как-нибудь справимся. А этому нахалу я, ей-богу, дам в ухо!

Я взял лишь деньги, бумаги же изорвал в мелкие клочки. Все остальное мы оставили в комнате. Дверь мы плотно прикрыли за собой и минуту спустя уже были на улице.

— Ходу…

Я боялся, что каждый встречный будет смотреть на меня, но у людей были, повидимому, другие заботы: никто на меня внимания не обращал. Правда, на улице было немало такого, что возбуждало больший интерес, чем я. Народу было много, очень часто встречались румынские патрули, — каждый патруль состоял из четырех румынских солдат под командой венгерского унтер-офицера. Когда первый румынский патруль поровнялся с нами, сердце у меня сильно забилось: на следующих же я уже перестал обращать внимание.

Близ бульвара мы встретили румынских солдат, которые вели около двухсот безоружных красноармейцев. Взвод находился под командой поручика гусарского полка.

— Чуть было не забыл! — воскликнул Анталфи. — Тебя зовут Эмиль Балинт. Запомни хорошенько: ты — Эмиль Балинт, сверхштатный актер городского театра в Кашше. Твои документы здесь у меня, я их тебе передам, когда на улице будет меньше народу. Превосходные, почти подлинные документы!

— А где ты их достал?

— На это ума достало, будь покоен. Моего ума хватило бы на дюжину епископов. Да, вот еще что, ведь я тебе принес перчатки, но забыл тебе их отдать в комнате. Надень-ка их.

Серые нитяные перчатки лопнули, едва я их натянул.

— Ну, ничего, шагай только живей.

Чем ближе мы подходили к центру, тем больше видно было на улицах народу и тем меньше патрулей. Казалось, будто никто не работает, а все только и делают, что гуляют. За тем, что происходило на улице, все наблюдали так, как если бы события развертывались на экране, — все ждали чего-то интересного, какого-либо сенсационного происшествия. Я сам, пожалуй, этого бы не заметил, но Анталфи обратил на это мое внимание.

Перед редакциями попрежнему толпилось много народу.

— Обожди меня здесь, я на минуту зайду в это кафе. Но никуда не отлучайся, пока я не возвращусь, иначе мы можем разминуться и тогда уже не найдем друг друга.

Я остался один и застыл, словно стоя на часах. Но устоять на одном месте оказалось здесь делом нелегким. Люди теснились, толкались и суетились так, словно им за это платили.

Каждый хотел обязательно сам прочесть опубликованные редакцией последние телеграммы.

Я не дал себе труда раздумывать над этим известием. Я сейчас же сообразил, что это сочинено в каком-нибудь будапештском кафе.

Но публика была в восторге.

Затянутые в корсеты офицеры и женщины с намазанными губами оглушительно хохотали. По мостовой три румынских кавалериста вели четырех закованных в кандалы рабочих. У одного из них изо рта текла кровь, другой прихрамывал на левую ногу, и два товарища вели его под руки.

— Ну, что, «товарищи»? — крикнул им сидевший на террасе кафе молодой прапорщик. — Как же, стало быть? «Все принадлежит нам?»

— Запрещение алкогольных напитков, а? — хриплым голосом поддержал его рослый поручик-гонвед.

Окружающие ответили на это одобрительным ржанием. Я пришел в такую ярость, что наверно не удержался бы от какой-нибудь глупости, не появись в эту минуту Анталфи. Он взял меня под руку.

— Все в порядке, коллега, завтра мы едем.

— Куда? — удивленно спросил я.

— Как куда? Туда, куда нам по договору полагается. Сперва в Шалготарьян, потом дальше, в Словакию, в Кошице, может быть в Прессбург, — там видно будет, куда. Важно то, что уже завтра мы сможем уехать. Я на роли отцов — жаль, что для любовников я уже слишком стар! — ты же, пока что, только сверхштатным актером.

— И мне придется выступать?

— А как же иначе? Но на первых порах, как я уже тебе сказал, только в качестве дублера; а кроме того, если будем давать оперетту, то ты будешь петь.

— Но…

— Знаю, знаю. Директор мой старый приятель, еще с довоенного времени. Одним словом… Ну, живее! Вот там, на углу, живет мой зять. Он трактирщик, этот подлец — убежденный отравитель. Эту ночь мы проведем у него. Твоя единственная задача состоит в том, чтобы молчать. Что бы я ни сказал, ты и ухом не веди.

Трактирчик был уже заперт. Через двор мы прошли на квартиру.

Сестра Анталфи была одна дома.

Анталфи обнял и поцеловал сестру.

— Я завтра собираюсь уезжать, — начал он.

— Боже мой, куда ты едешь? Я думала, что ты…

— Мой секретарь, — прервал ее Анталфи, представляя меня. — Знаешь, я сорганизовал театральную труппу, и завтра мы уезжаем в турне по провинции. Я пришел попрощаться. Счел, так сказать, своим долгом нанести прощальный визит дорогим родственникам. Герман дома?

— Нет, но скоро придет.

— Вот беда! — воскликнул Анталфи таким тоном, что нельзя было понять, в чем, собственно, беда — в том, что хозяина нет дома, или что он скоро придет.

Мадам Шумахер поставила на стол сало с красным перцем, лук, хлеб и, по просьбе Анталфи, бутылку вина. Мы принялись за еду.

— Я думала, что ты… — начала она в третий раз, но Анталфи снова перебил ее. Его мало интересовало, что думала его сестра. С полным ртом он так красноречиво разглагольствовал о своих театральных планах и о предстоящем материальном успехе этого турне, так расхваливал таланты молодых актеров своей труппы, что она, наконец, отказалась от всяких вопросов и примирилась с тем, что Анталфи никогда не узнает, о чем именно она думала. Сложив руки, она наблюдала, как мы насыщаемся, и молча слушала рассказы брата.

— Я все так умело сорганизовал, собрал такую превосходную труппу, что не только эти дрянные провинциальные городишки, но и Будапешт все пальчики бы себе облизал. Это говорю я, Анталфи, и тут сомнений быть не может. Недурное винцо, хотя, повидимому, не без того, чтобы хозяин его освятил водичкой.

Не успели мы допить бутылку, как явился хозяин.

— Ну, что, старый плут, тебя еще не повесили? — спросил он, отступив на шаг от уже раскрывшего свои объятия Анталфи.