К вечеру в расположение части въехала колонна. Пыльные КамАЗы, цистерны в потеках топлива, исцарапанные фургоны, зачехленные брезентом грузовики. На лобовых стеклах машин были видны пулевые отверстия в паутинных трещинах, из-за которых глядели утомленные лица водителей. Одну машину с пробитым радиатором приволокли на прицепе. Из другого наливника, из цистерны, сквозь пробоину хлестало топливо, и водитель, выскочив из кабины, затыкал отверстие тряпкой.

Из бетеэров, замызганных, закопченных, выгружали убитых. Батурин видел круглое, с оскаленным ртом серое лицо, открытые, полные холодных слез глаза. Другое, обгорелое, в красной коросте тело укладывали на носилки, и санитар торопился набросить брезент.

Военврач Ловчук, расторопный, быстрый, помогал выгружать раненых. Покрикивал на санитаров, поддерживал под руку лейтенанта с перевязанной шеей, подсаживал его в фургон с красным крестом. Лейтенант возбужденно, лихорадочно ему говорил:

— Я на броне!.. К головной!.. Смотрю, горит! Я пулеметчику: «Режь!».. А у него заклинило!.. Я к люку!.. А меня жигануло!..

Батурин шел вдоль колонны, пахнущей бензином и пылью. В степи грохотала артиллерия. Летели с воем реактивные, сжигающие небо, снаряды. Падали далеко в невидимой «зеленке».

В вечерней степи, озаренные низким солнцем, маячили древние крепости, свидетели старинных нашествий.

Батурина опять разбудили ночью. В маленькой комнатке, где обычно встречались с агентами, за низким столиком сидел Березкин и напротив него — учитель Фазли. Еще недавно, день назад, Батурин любовался его благообразным лицом, легкими изящными движениями, от которых складки на просторных одеждах ложились красивым узором. Теперь учитель Фазли был в пыли и грязи, в разорванной, с запекшейся кровью накидке. Его рука была обмотана тряпкой. На пальцах под ногтями темнели земля и кровь. Лицо, оцарапанное, дергалось мелкими пробегавшими судорогами. Он не притрагивался к пиалке с чаем, к выложенным на блюдо сладостям.

Едва Батурин вошел, он без приветствия, торопясь взмахивая раненой рукой, стал говорить, устремляя выпученные глаза на Березкина, ему обращая свою клокочущую речь.

Зачем шурави понадобилось так жестоко его обманывать? Зачем шурави обманывает тех, кто стал их друзьями и готов был вместе с ними сражаться против корыстных и вероломных людей? Почему шурави клялись в вечной дружбе и нарушили клятву?

— Что он такое несет?! — тихо и яростно отвечал Березкин. — Я думал, поймаю его как-нибудь и собственноручно вкачу ему пулю между глаз! А он явился и пудрит мне здесь мозги! Скажи ему, мы сейчас отправимся в морг, я покажу ему убитых водителей и тут же, в морге, расстреляю его, как лживую собаку! Чтобы мертвым парням, если есть загробная жизнь, стало хоть немного легче! Одним предателем меньше! То же самое сделаю с Сейфуддином, если он мне попадется живым! Если его кости еще не перемололи снаряды наших гаубиц и реактивных установок.

Батурин перевел буквально, с той же яростью, с тем же отвращением и презрением, представляя, как лежат сейчас в морге тела убитых водителей, завернутые в серебряную фольгу, представляя их матерей, не ведавших о случившемся, спокойно спавших в далеких городах и поселках.

— Почему Сейфуддин клялся аллахом, что скорее отдаст на заклание родного сына, чем нарушит договор о мире? — Березкин выговаривал слова медленно побелевшими от бешенства губами. — Вы обещали охранять проходящие по дорогам колонны, и мы поверили вам!.. Почему ваши пулеметы расстреляли колонну?!

— Сейфуддин отдал на заклание родного сына! — ответил гонец, и по его измученному, поросшему голубоватой щетиной лицу прокатилась конвульсия боли. — Ваши вертолеты расстреляли свадьбу сына Сейфуддина Маджида. Маджид убит, а Сейфуддин ранен в спину. Вы обманули Сейфуддина и лучших муджахедов! Сейфуддин, несмотря на рану, сам вел бой на дороге! Сам стрелял из «дэшека», сам поджигал машины! Он сказал, что будет мстить шурави до самой смерти! И если какой-нибудь шурави попадет ему в плен, он сам будет отрезать от него каждый час по кусочку! И, может быть, его сын Маджид услышит, как визжит шурави!

Батурин перевел и видел, как страшно белеет лицо Березкина. В белой, словно костяной, голове застыли белые, наполненные ужасом глаза.

— Какая свадьба?! Какой Маджид?!. Наши вертолеты разбомбили свадьбу Махмудхана, головной отряд муллы Акрама!..

Гонец не слышал. Ему было дурно. Он боролся с обмороком. По лицу пробегали конвульсии. Видно, где-то рядом с ним разорвался тяжелый снаряд, и его сознание, его речь, его одежда и тело были исковерканы взрывом.

Зачем шурави обманули его? Он верил шурави, любил шурави. Хотел, чтобы кишлак, в котором стоящего школа, насладился миром. Теперь там снова война, снова рвутся снаряды. Сейфуддин ищет его, хочет убить. Считает, что он, учитель Фазли, выдал шурави место, где совершалась свадьба, указал кишлак Тора-Коталь. Теперь Сейфуддин станет искать его, станет вылавливать его жену, детей, сестер и братьев. Где ему укрыться от смерти?

— Как же так… — Березкин шевелил узкими белыми губами. — Он сказал, отряд Махмудхана… Не было времени перепроверить… Одним махом всех разом… Как же так…

Страшная, грозная истина пропитывала их обоих — начальника разведки и переводчика. Хромой великан в голубой чалме сидел в вертолете, наводил машину на свадьбу, и черный взрыв, разметавший ковры и бороды, фарфоровые блюда и чашки, разметал и разрушил весь сложный, мучительный план, над которым трудился Березкин, пытавшийся замирить мятежные кишлаки Сейфуддина. Бомба разбила свадьбу, разрушила мир, и красные губы в черной смоляной бороде хохотали, влажно блестели, издавали ликующий клик.

— Пошли! — Березкин вскочил, потянул за собой Батурина.

Тусклый подземный бункер, заплеванный пол, блеклая лампочка. Пленный стоял, огромный, с бритой бугристой головой, прижимаясь к железной стене. Березкин, задыхаясь, срываясь на хрип, выкрикивал в близкое недвижное лицо. Батурин повторял тот же крик, тот же хрип:

— Ты мне сказал, что в Тора-Коталь будет свадьба Махмудхана и на свадьбу прибудет его отряд! Ты мне сказал, или нет?!

Пленный молчал. Не мигая, остановившимися черно-блестящими глазами смотрел мимо, будто не слышал вопроса. Его каменное красное, со стиснутыми губами лицо, окруженное черной бородой, было недвижным.

— Ты, подлый вонючий баран… ты сказал, что ненавидишь муллу Акрама и поможешь нам! Наведешь вертолеты на Тора-Коталь. Ты так говорил, отвечай!!!

Пленный молчал, и лицо его каменело все больше, словно он на глазах превращался в гору. И только зрачки, не мигая, мерцали, смотрели сквозь железную стену, холодную землю, видели что-то сквозь толщу земли и металла.

— Ты обманул меня! Можешь радоваться, что обвел меня вокруг пальца! Я не раскусил твоей подлой лжи! Но я сейчас пристрелю тебя, прямо здесь, и выкину твое вонючее тело на помойку собакам! Оно никогда не увидит земли и никто не узнает, какой ты герой! И рая, в который вы все так стремитесь, тебе тоже никогда не видать! Потому что кости уйдут не в могилу, а достанутся голодным собакам!

Березкин достал пистолет, сунул дуло в шею пленного. Но тот моргнул, не шевельнулся, словно был из камня, и пистолетное дуло уперлось в гранит.

— Нет, я не стану тебя стрелять! Я отошлю тебя начальнику безопасности Хассану, и ты со своей хромой ногой станешь бегать так быстро, что тебя не догонит ни один олимпийский чемпион!

И тут великан шевельнулся. Глаза его моргнули. Брови двинулись вверх. Грудь поднялась, наполнилась тяжким вздохом. Губы в бороде разомкнулись. Он издал глухой, похожий на стон звук. Голос его рокотал, возносился, наполняя железный бункер. Огромное тело стало раскачиваться, тень колыхалась, складки одежд шевелились. И сквозь рокот и гул возникало, многократно повторялось: «Аллах акбар!..»

Батурин слушал это подземное пение, чувствовал, как холод земли проникает ему в самое сердце, и оно останавливается, полное холодной земли.