Гитлер остановился у стола, опершись на его крышку кончиками слегка подрагивающих от нервного возбуждения пальцев. Медленно обвел собравшихся выпученными глазами. Лица и спины генералов и высших сановников рейха закаменели.

— Наше отношение к Польше становится невыносимым! — неожиданно выкрикнул фюрер тонким фальцетом, сделав резкий жест левой рукой. — Сейчас еще большая вероятность того, что Запад не вмешается. Поэтому мы должны встать на путь смелых действий с беспощадной решительностью. Нужны стальные нервы, твердая, как сталь, решимость… Я боюсь только того, — внезапно сникнув, едва слышно проговорил Гитлер, — что в последний момент какая-нибудь свинья вылезет с предложениями о посредничестве…

Вечером того же дня Геринг сам позвонил Далерусу и попросил срочно приехать в Берлин. Шведский промышленник не замедлил откликнуться и двадцать четвертого августа встретился с Герингом, который отлично знал: война неминуема. Однако, тщательно скрывая это от шведа, рейхсмаршал попросил его отправиться в Лондон. Гордый миссией миротворца, Далерус прибыл к министру иностранных дел Британской империи лорду Галифаксу и был им принят.

— Сегодня в полдень наш посол в Берлине говорил с Гитлером, — доверительно сообщил лорд. — Надеюсь, соглашение все же возможно. Я готов написать письмо Герингу с подтверждением намерений Англии мирно решать дела на континенте…

…Двадцать шестого августа Далерус вновь встретился с Герингом в салон-вагоне личного специального поезда рейхсмаршала и вручил ему письмо лорда Галифакса. Ровно в полночь Геринг передал послание Гитлеру. На другой день Далерус опять вылетел в Лондон. Ночью он был принят фюрером, и сейчас вез в портфеле предложения немцев: «Германия дает гарантию относительно того, что она силами вермахта будет защищать Британскую империю, где бы ни постигло ее нападение; Германия желает заключить с Англией договор или союз; Англия должна помочь Германии овладеть Данцигом и польским коридором…»

…Двадцать шестого августа, вроде бы отошедший в сторону от политической борьбы, а на самом деле только выжидавший удобного момента, чтобы взять верховную власть в Британской империи в свои веснушчатые пухлые руки, Уинстон Леонард Спенсер Черчилль вернулся из Франции на острова, безошибочно почуяв неминуемый политический и военный кризис, который должен был привести его наверх…

До начала Второй мировой войны оставалось пять дней. В России убирали созревшие под мирным небом хлеба, во Франции давили виноград, поляки, уже с апреля испытывавшие постоянные провокации немцев, еще не верили еще в возможность войны…

В ночь на первое сентября в польских деревнях справляли «дожинки». Старый и славный народный праздник, от которого, казалось, всегда веяло ароматом свежеиспеченного хлеба из зерна нового урожая, взятого из полного, после недавнего обмолота, амбара; праздник, после которого ждали студеной, снежной зимы; праздник, на котором хозяева, садясь за стол, клали на домотканые скатерти тяжело гудящие натруженные руки, а женщины, весь день хлопотавшие у печи, разгибали наконец, сладко потягиваясь, согнутые в бесконечных заботах по дому и в работе на жнивье спины. Солдаты тоже не спали в казармах, особенно новобранцы из селян. Даже муштра на плацу, ежедневные утомительные занятия и марши не могли их заставить забыть про «дожинки». Солдаты тихо перешептывались в темноте, примолкая, заслышав шаги дневальных…

Первого сентября 1939 года в четыре часа сорок семь минут утра майор Сухарский, командир польской военной части Вестерплатте под Данцигом, послал в военное министерство в Варшаву сообщение по радио: «Немецкий линкор «Шлезвиг-Гольштейн» в четыре часа сорок пять минут открыл по нам огонь из всех орудий. Обстрел продолжается. Жду ваших указаний».

В этот же час силы вермахта начали наступление на территорию Польской республики на всех участках границы. Вскоре, подавив сопротивление, немецкие танки, окрашенные в зловещий черный цвет, вышли на дорогу к Ченстохове.

Гауптман Фабиан, удобно расположившись за складным столиком в полевом радиоцентре, задумчиво водил острой ножкой циркуля по крупномасштабной карте Польши. Жирно проведенные красным карандашом стрелы на сероватой немецкой карте, обозначили путь, по которому двигались мотомеханизированные группы абвера под командованием опытных офицеров Шнейдера, Булана и Енша, получивших приказ внезапным ударом парализовать разведцентры противника и захватить все имеющиеся в них материалы.

Иголочка циркуля, мирного, блестящего никелем чертежного инструмента, сделанного из крупповской стали, безжалостно втыкалась в пройденные специальными группами пространства чужой территории, оставляя на бумаге ровные дырочки, словно отметки пулеметных очередей с машин люфтваффе, повисших над дорогами. За спиной гауптмана попискивала рация — командиры групп каждые полчаса сообщали о ходе операций. Один из радистов немного повернул верньер настройки приемника. Из динамика рванулся резкий, захлебывающийся на высоких нотах голос.

— Прибавьте громкость, ефрейтор! — не оборачиваясь, приказал гауптман. — Говорит фюрер!..

В десять часов утра в Берлине Гитлер выступил с речью в рейхстаге:

— Сегодня ночью немецкая территория была обстреляна солдатами Польши. С пяти часов сорока пяти минут мы отвечаем на обстрел и, начиная с данного момента, отплатим бомбой за каждую бомбу!.. — напрягая на длинной жилистой шее взбухшие веревками вены, кричал фюрер с трибуны, не зная, что по халатности чиновников, готовивших речь, в нее вкралась ошибка во времени на целый час. Но даже если бы он и узнал об этом, то только презрительно скривил губы под усами-щеткой: какая разница, часом раньше или позже приступить к окончательному покорению всей Европы, всего мира!

Началась Вторая мировая война…

Переходя улицу, пан Викентий незаметно оглянулся. Так и есть — подозрительный тип, увязавшийся за ним на перекрестке, не отставал — прохожих было немного и обнаружить слежку не представляло особого труда, к тому же преследователь не особо прятался. Сделав равнодушное лицо, он упрямо шагал и шагал за паном Викентием, останавливаясь, когда останавливался тот, и снова двигаясь следом, когда Марчевский отходил от стены с наклеенным на нее очередным приказом военного коменданта или вставал с еще не просохших после недавно сошедшего снега — середина марта — садовых скамей на скверах.

И, как на зло, ни одного трамвая! Можно было бы на ходу вспрыгнуть на площадку, а потом, так же внезапно, соскочить и скрыться в проходных дворах. Или доехать до конечной остановки на окраине и там избавиться от назойливого соглядатая другим способом. Не тащить же за собой хвост к квартире Зоси? Только этого не хватало! В том, что хвост прицепился к нему не при выходе из подъезда Зосиного дома, пан Викентий был полностью уверен. Он всегда тщательно осматривал улицу, прежде чем выйти, — сначала из окон квартиры, потом из окна лестничной площадки и через стекло двери парадного. Да и кому знать, что он сейчас живет у Зоси? Эта квартира была занята ею уже после начала войны, и просто счастливая случайность свела их вместе в начале октября тридцать девятого. Иначе не нашел бы ее в жуткой круговерти кровавых событий столь скоротечной и столь же позорной войны.

Жены пан Викентий лишился в первую же бомбежку. Был дом, семья, уважение сослуживцев, заманчивые перспективы в продвижении по ступеням лестницы, ведущей наверх, к новым чинам и наградам, а теперь нет ничего. Кроме Зоси — доброй, милой Зоси. И ненависти. Нет, не той ненависти — яростной, туманящей мозг и бросающей с саблей в руке впереди эскадронов улан на немецкие танки, а другой — расчетливой, холодной, сосущей изнутри сердце, гложущей, как червяк, денно и нощно, в неутолимой жажде ударить по врагу побольнее и как можно больше раз, храня себя для новой и новой мести… Пусть даже придется долго ждать удобного момента. Но миг этот будет, обязательно будет! По крайней мере, пан Викентий сделал все для того, чтобы такой момент наступил поскорее.