— Где Миша?

Улыбнулась, застыв лицом. Качнула игриво бедрами. И, раздирая рот, закричала, вцепившись в меня:

— Там, где и тебе желаю, гад поганый! На том свете! Говорила, не будет вам ничего... Деньги, иконы... Вот и кокнулся! — Она подбежала к «стенке», выдернула ящик, грохнув его на ковер, выхватила оттуда розово-белый, карамельный ворох червонцев и, бросив себе под ноги, начала топтать их, дергаясь и всхлипывая в истерике. Халат ее расстегнулся, открыв нескладное, тощее тело... Дальше пошли какие-то кликушеские вопли о грехах и об их наказании, санкционированном свыше.

Я отправился восвояси. Влезая в машину, увидел Мишкиного отца, сосредоточенно жующего незажженную папиросу...

На обратном пути, возле островка осколков, затормозил. Шоссе было пустым, и долго, сидя на корточках, я рассматривал щербатый от вкраплений бесчисленных камушков асфальт, заляпанный пятнами гудрона, масла и... крови...

Гудящая пустота квартиры обрушилась на меня, повалив на пол. Я подтянулся, опершись локтем на скользко блестевший паркет, вонявший мастикой, увидел передо собой иконы, прислоненные к стене: искрошенные, задернутые пыльно-черной вуалью времени, другие — залитые свежим лаком недавней реставрации, лубочно-пестрые... Я шептал в каком-то психозе, длившемся, казалось, бесконечно:

— Господи... Господи... — Больше слов не находилось.

Потом встал, отрезвленно припомнив назначенную на семь часов вечера встречу. Ее надо было переиграть на более благополучный день.

Голубой «Запорожец» стоял на обозначенном месте возле метро. Знакомая спортивная куртка, призывный взмах руки...

— С собой? — сразу спросил парень.

— Да... то есть... да, — рассеянно ответил я, нащупав в кармане имеющиеся шестьдесят долларов, и уже приготовился сесть в машину, чтобы дать пояснения, но сделать этого не сумел, сзади меня стиснули чьи-то уверенные руки, я инстинктивно рванулся, но навстречу мне шагнули из толпы люди в плащах, а возле «Запорожца» возникла неизвестно откуда выкатившая «Волга» со штырьком антенны на крыше.

Я был омертвело спокоен. Как в этот день, так и потом, на допросах.

— Где вы взяли валюту?

Валить на Михаила? Но тогда наверняка всплывало дело с угоном «Волги».

Оправдывался неким мистером Кэмпбэллом, потерявшим бумажник с деньгами и документами, который был найден и возвращен мною по визитной карточке с адресом отеля. Насчет двух тысяч — это шуточки, начальник.

— Оказал услугу, — талдычил я, уставившись в сетчатый «спикер» магнитофона. — А он мне дал доллары...

— А мы вам за эту услугу дадим срок, — сказал следователь, очень правильный такой человек. Майор.

Дружки-приятели, как ожидалось, вмиг от меня отвернулись. С испугом и не раздумывая.

— Буду ждать, — просто сказала Ирина на последнем свидании.

Тесть с тещей, прихватив ребенка, отправились наслаждаться красотами осенней природы на дачном участке, жена собиралась на дежурство, а я пребывал в ожидании той чарующей минуты, когда квартира опустеет окончательно. Жалко, всего на сутки...

— Ну я пошла, — сказала жена, нанося последние косметические штрихи перед зеркалом в прихожей.

— Очень долго уходишь, — съязвил я благожелательно.

— Не терпится быстрее остаться одному? — Она захлопнула пудреницу.

— Не скрываю, — заявил я юмористическим тоном.

— Тогда и я не буду скрывать. Не хотела сегодня... — Она оглянулась на зеркало, будто испрашивая у отражения согласия на дальнейшее слово. — Есть новость, Володя. Я... встретила человека... Врач, вместе работаем... Нам придется расстаться. Ты об этом давно мечтал, тем более семья для тебя — обуза...

Я всматривался в ее лицо, заново открывая его, как чужое, незнакомое, неузнаваемое даже...

Она нервно усмехнулась, блеснув глазами и тут же опустив их, словно стыдясь и сожалея о своем признании, и было непонятно, чего она ждет от меня — примирения, уговоров, прощения, упреков или же согласия? Да и сам я не знал, что ответить. В сумбуре мыслей остро, как лезвие сквозь вязкую толщу, прорезалась одна, обнажившая корни происходящего: в жене я видел что-то неизменно и безропотно принадлежащее мне, исключительно мне, и вдруг это «что-то», сознаваемое отстраненно, бездумно, нашло самостоятельную силу, взбунтовалось и покарало меня — самодовольного эгоиста. Я чувствовал, что все еще можно исправить, я пока лишь на рубеже выбора и надо либо перешагнуть черту, либо остаться за ней. Желалось оставить все по-прежнему, простить, обвинив в случившемся только себя, но сделать это мешала обида — горчайшая, слезная, какой не знал никогда, потому как никогда и никто меня всерьез, в общем-то, не обижал...

— Тогда... закончена мазурка, — сказал я тихо и ровно. — Собираю манатки. Счастья тебе, дорогая.

Ничего не ответив, ушла. Некоторое время я смотрел на нее — пересекавшую двор, потом стал одеваться. Задерживаться здесь не имело более смысла.

Шагнул из подъезда в осенний дождичек. Куда податься? К мачехе? Но что меня встретит там, кроме недовольства? Своя жизнь, возможно, ухажеры — бабе еще пятьдесят... И тут я горемыка сирый. К Козлу? Пожалуй, единственный вариант. И если по логике, то, как ни удивительно, а лучший мой друг — он. И посочувствует сердобольно, и утешит, и пригреет на неопределенный срок.

А если — Марина? Если позвонить и грязно соврать, что ради нее порвал, бросил все и ничего не прошу, только знай это, как знай и то, что поступил так, ибо не в силах никому лгать, да и с кем я буду счастлив, кроме нее, и кто будет счастлив со мной?

Идея омерзительна по сути, но заманчива дьявольски и будоражит настолько, что, задыхаясь от нетерпения, просто-таки вламываюсь в лунно-мерцающий полумрак красно-белой будки и лихорадочно накручиваю диск.

Гудки, и пока они звучат — зовуще и длинно, глупость становится осознанной, до вялой тоски очевидной, и мысли только о том, как пойду в гараж, каким путем добираться к Козлу, стоит ли покупать бутылку... Вот дурак! Неужели раньше нельзя было найти какую-нибудь пассию? Хоть скрылся бы временно — с уютом, завтраками и стираным бельем. А может, прямо сейчас к жене, уговорить...

— Алло?

— ...хочу сообщить, что скоро ты будешь отцом семейства.

Сказала — как вызов бросила и замерла в ожидании угнетенной досады ответа.

Обрадовался. И до того искренне, буйно, что я, дура, успевшая уже оскорбиться заранее и вообще бог весть к какому объяснению готовая, разревелась от счастья, уткнувшись в него — сильного, доброго, родного, убаюканная его лаской, поцелуями, чувствуя себя и женщиной, и ребенком одновременно.

Отвлекает сухой треск телефона.

— Марина?

Голос узнаю сразу и, узнав, стыну в тяжелой как ртуть ненависти.

В трубке — глубокий, объемный фон, а значит, муж снял трубку второго телефона и, наверняка заинтересованный началом диалога, имеет желание выслушать его до конца.

— Володя? — Злость беснуется во мне, как пламя в паровозной топке, но интонация безупречно ровна и учтива. — Послушайте, милый... — Я перехожу в октаву конфиденциальную, почти физически ощущая растущую от этого перепада тембра настороженность в соседней комнате, но понимаю, что должна говорить именно так, и что еще необходимо — это притворить дверь, дать ей тихонько, воровски скрипнуть.

Скрип удается. Вкрадчивый, боязливый... Будто вижу, как прищурились в надменной иронии глаза мужа...

— Не знаю, в чем цель вашего звонка, — полушепчу я, — но, по-моему, вам было указано, что ни в общении с вами, ни в ваших ухаживаниях я не нуждаюсь, поскольку вы глубоко мне антипатичны — раз; и далее — у меня есть муж, унижать которого я не желаю даже телефонными разговорами с поклонниками, вам подобными.

Речь мою пересекают короткие гудки. Кладу трубку. Подступает противная тошнота, будто кофе перепила. И изнеможение какое-то. На душе гадко. Но и спокойно. Все позади. Кончилось приключение. И кажется, благополучно. Слава тебе, господи, прости меня, грешную.