Начальник предварительного расследования и прокурор Эмиль Юханнесон был приземистым, крепким человеком с жестким лицом и выступающим вперед подбородком. В своих выступлениях перед судом он был резок, точен и почти по-военному краток. Такая у него была манера излагать дело. В частной жизни он был более разговорчив и тут уж не упускал случая вставить в фразу какое-нибудь ругательство.
— Это, черт меня задери, решает дело,— сказал он.— Действительно, не можем же мы сидеть тут целый день и болтать всякую ерунду. Я готов дать разрешение на обыск дома и на задержание. Сдается мне, у нас хватит данных и для ареста. Черт возьми, еще чуть-чуть — и будет достаточно материала и для вынесения приговора, скажу я вам. Если только нам удастся выследить, где у него динамит, дело в шляпе. Не можем же мы до бесконечности топтаться, как кошка вокруг горячей каши. Будь он десять раз директор бюро, или генеральный директор, или хоть сам дьявол! Мне кажется, надо принимать меры.
— Я тоже склонен так думать,— сказал Польссон.— Не может быть просто случайностью, что у нас на руках имеется пять различных косвенных улик, говорящих, что взрывы делал именно он.— И перечислил по пальцам все косвенные улики:— Во-первых, во время войны он служил в бюро по работе с иностранцами при управлении социального обеспечения, непосредственно у него находились дела людей, проживающих как раз в тех домах. Во-вторых, он антисемит. В-третьих — сыр. В-четвертых — сумка, починенная у замка белым электрическим проводом, и, наконец, в-пятых — катышек удобрения с подошвы, мы нашли его на месте одного из взрывов.
— Трудно все-таки поверить: старый человек, директор бюро, пунктуальный, педантичный, бегает по городу и устраивает взрывы на лестницах,— сказал Бенгтссон.— Но я согласен, я вас поддерживаю.
— А я немедленно оформляю ордер на задержание,— сказал прокурор.
— Хорошо,— сказал Польссон.— Тогда все в порядке. Я ухожу, но вы немедленно сообщите мне, если случится непредвиденное.
Ровно в семнадцать часов, когда заведующий бюро стоял на Центральном вокзале и ждал поезда, к нему подошли двое.
— Мы из уголовной полиции. Мое имя инспектор Сюндман, а это мой помощник Линдгрен. Не могли бы вы пройти с нами в полицию? Нужно выяснить некоторые вопросы.
— В чем дело? Что вы от меня хотите?
— Нам нужно уточнить с вами некоторые факты.
— Я должен позвонить жене и сказать, что я задерживаюсь.
— Можете не беспокоиться. Мы уже ей сообщили.
Это была истинная правда, потому что Бенгтссон, Фаландер и еще пять криминалистов ровно в девятнадцать часов позвонили у виллы в Соллентуне. Им предстояло допросить всех обитателей дома, а в самой вилле произвести тщательный обыск.
Третья группа криминалистов работала в управлении социального обеспечения. В служебном кабинете Хенрикссона стоял сейф, и ключи к нему имелись только у самого Хенрикссона. Может быть, там он и хранил свой динамит?
В четверть шестого к дому полиции подъехала полицейская машина. Из нее вышли Сюндман и Линдгрен, между ними вышагивал Хенрикссон.
— Что это значит? — спросил Хенрикссон.— Вы обращаетесь со мной как с преступником!
— В конце концов все равно, могу сообщить и сейчас,— сказал Сюндман.— У нас есть веские причины подозревать вас в субботних взрывах.
— Меня — во взрывах? Вы что, с ума сошли?!
— Несколько дней назад, разговаривая о субботних взрывах, вы сказали своему секретарю, что «хорошо бы кто-нибудь занялся расчисткой». Разве не так?
— Вы, оказывается, уже ходите за мной и за моей спиной беседуете с фрекен Брюниельссон!
— Сознайтесь, вы так именно и сказали?
— Вы искажаете мои слова и не понимаете, что я имел в виду.
— Вы знаете о том, что два взрыва и одна попытка к взрыву имели место у входа в те дома, которые принадлежат акционерному обществу «Недвижимая собственность Линнеус»?
— Нет, да, конечно, вы имеете в виду дома Амелии Петерсен? Да, об этом я знал.
— Вам приходилось иметь с ней дело раньше, не так ли?
— Она преследовала меня, как чума, когда я служил в бюро по делам иностранцев. Вечные скандалы, обвинительные статьи в газетах, совершенно невозможно было работать. А потом она еще пыталась саботировать наши решения по поводу методов нелегальной работы. В конце концов я не выдержал, и когда наше бюро реорганизовали и превратили в комиссию по делам иностранцев, я ушел с той работы. Да, хлебнул я с ней горя! Но все это было давным-давно. Думаю, что теперь она уже умерла. Кажется, я даже видел что-то такое в газетах.
— Вы ее ненавидели?
— Друзьями, прямо скажу, мы с ней не были. Но все это происходило так давно!
— Она была еврейка?
— Наполовину. Мамаша у нее была еврейка. А папаша — датский помещик.
— Вы не любите евреев, не так ли?
— Как я отношусь к евреям — это мое личное дело, вас это, во всяком случае, не касается.
— А когда вы сидели в своем бюро по работе с иностранцами и рассматривали прошения о разрешении поселиться в нашей стране?
— Тогда я был совершенно объективен. Я руководствовался законами, изданными риксдагом. Я всегда только следовал инструкциям. Было время, когда я находился под следствием, но в конце концов меня оправдали.
— Но с тех пор вы все-таки питали ненависть к фрекен Петерсен и ко всем ее домам?
— Вы что, полиция нравов? Оставьте мои мысли в покое! Я не совершал ничего противозаконного и не занимался никакими взрывами.
— Тогда почему, говоря о взрывах, вы заявили, что «хорошо бы кто-нибудь занялся расчисткой»?
— Я... Неужели вы не понимаете, что иногда необходим человек, имеющий волю, человек, который может приказать, убежденно, решительно, кто берет на себя смелость отстаивать то, чего хочет?
— А вы берете на себя смелость отвечать за то, что хотите? Но не желаете сознаться, что устраивали взрывы.
— Я не виновен, потому и не сознаюсь.
— Вы знаете о том, что на месте одного из взрывов было найдено удобрение из вашего сада?
— Удобрение из моего сада! Вы не в своем уме! Никак не могу понять, к чему вы клоните.
Нет, этот человек ни с чем не желал соглашаться и не шел ни на какие уступки. В конце концов Сюндман сдался и оставил его под присмотром полицейского.
Группе Бенгтссона в Соллентуне повезло не больше, чем Сюндману. Обыскали весь дом, но никакого динамита не нашли, не нашли и бикфордова шнура. Допросили жену Хенрикссона, Пию Хенрикссон и их шестнадцатилетнего сына Леннарта.
— Говорил ваш муж что-нибудь о взрывах? — спросил Бенгтссон у госпожи Хенрикссон.
— Нет.
— Неужели вы с ним об этом не разговаривали? За столом или еще когда-нибудь?
— Мы вообще с ним не очень много разговариваем.
— Вот как!
— Когда проживешь в браке с человеком тридцать два года, так уж не о чем особенно разговаривать...
— Вам все известно о вашем муже?
— Да. Все то, что мне нужно знать.
— Что вы знаете об Амелии Петерсен?
— Отвратительная особа, она все время преследовала моего мужа. Но это было уж очень давно. Все уже позабыто. Наверно, только мы да еще несколько человек помнят об этом.
— Почему она преследовала вашего мужа?
— Потому что он занимался своим делом. В бюро по делам иностранцев.
— Что обычно делает ваш муж по субботам?
— Стреляет ворон.
— Один?
— Да.
— Он всегда проводит субботние дни в одиночестве? — продолжал Бенгтссон.
— Как я сказала, теперь нам уже нечем удивить друг друга,— ответила она.
— А чем обычно занимаетесь вы, когда не заняты?
— Делаю гимнастику. Поддерживаю тело в форме. И потом я ищу истину.
— Истину?
— Истину той жизни, которая последует за этой. У меня есть контакты с душами умерших. Они рассказывали мне о себе, как и что. Только очень трудно разобрать, что они говорят. Гораздо легче поддерживать свое тело в форме. Потому я и занимаюсь гимнастикой.
Эта женщина готова была еще рассказывать о душах умерших.
Леннарт Хенрикссон, шестнадцатилетний сын директора бюро, очень мало походил на тот тип длинноволосых ребят в живописных ярких джинсах, который был тогда в моде. У молодого Хенрикссона были короткие русые волосы, подстриженные, с прямой челкой без пробора, новый коричневый костюм самого обычного покроя. Мальчик был узок в плечах, кожа у него гладкая и совсем светлая, так что выглядел он несколько бледным. У него была привычка, разговаривая, все время держать перед ртом ладонь, как будто ему хотелось преградить дорогу словам.