И ведь сбылось пророчество старика. Наказал Никона вскоре за грехи Господь. После купания в пруду три недели не мог встать с постели. Суставы так ломило, будто их собаки грызли. Ждал: сегодня или завтра Бог призовет к себе. Молился усердно. Да один монах выручил: отварами трав поил. То ли грех простился, то ли отвары чудо совершили, но выздоровел Никон.

Пока он лежнем лежал, пришел однажды Елеазар и, хитро ухмыляясь, сказал:

— Если бы Христос не страдал, то не понял бы страданий других…

Да, Никон потом был благодарен Создателю за испытание. Однако сомнения в душе не рассеялись. Не жадного Елеазара Бог наказал, а его. Чья же власть на земле сильнее? Этот вопрос не дает покоя Никону и сейчас. Вот он едет по воле царя в дальний путь. А воля царя — закон. Под его рукой целая держава. Очень большая Россия — конца и края не измерить, и все люди в ней — рабы Алексея Михайловича. Царь указы подписывает, ему в ноги кланяются, каждое его слово — наставление.

Но Никон знал и другое: воля царя, которую он сейчас так рьяно исполняет, — это его собственное желание. Ведь мысль о переносе мощей святого Филиппа была внушена Государю именно им. Так кто же самый сильный в этом мире?..

Ехал Никон и думал, как их в Соловках примут. Добровольно святыню не отдадут. Мощи Филиппа монастырь кормят, в его целительную силу верят далеко окрест.

Грустные думы были у Никона. Монотонно скрипящие колеса кружили голову. Второй месяц едут. Нет конца пути.

С Соловецкого гористого острова Белое море лежало как на ладони. Оно было сегодня тихим, ни одной волной не плескалось. Зеленело, будто весенний густой лес. Мачты плывущих вдалеке судов казались высокими камышами. Не успело солнце выбросить свои первые лучи — остров уже проснулся. Вон семеро мужчин тащат на плечах сети — спешат на рыбалку. По низкому берегу на водопой спустилось коровье стадо. То здесь, то там, перебивая друг друга, раздавались петушиные голоса. Деревенские жители уже давно на своих огородах, стараются время не упустить, памятуя, что весенний день год кормит.

Монастырь на высоком берегу тоже давно проснулся. Но за булыжной оградой было тихо. Молчат и колокола. Пасха прошла, с утра до вечера теперь дела и заботы: огород монастырский вскопать, двор и коровник прибрать, постройки подправить. Даже о новом монахе Мироне, поднявшем на ноги весь монастырь, стали забывать. Улеглись страсти и любопытство. Один только игумен Илья по-прежнему места себе не находит. Ночь почти не спал и всё утро широкими шагами покои меряет и от волнения щелкает пальцами. «Как так — вшивый монах считает себя выше других? Я, говорит, небо с землей перемешаю — болезни-печали назад отступят. Сумасшедший — вот кто этот Мирон. Снять бы с него грязную рясу и — прутом, замоченным в соленой воде… Узнал бы, как возноситься! Здесь, в Соловках, хозяин, судья всем и царь — я, игумен!»

С улицы послышались скрип ворот и кашель. Это келарь Вадим хозяйством занялся. Значит, всё спокойно в монастыре, можно до утрени ещё отдохнуть. И Илья прилег на лежанку. Перина из лебяжьего пуха казалась ему тверже камня. «По-человечески постелить не может», — раздраженно подумал он о келаре Вадиме. Хотел было снять подрясник, в котором и спал, но встать поленился — нет резвости в Илье. Постарел, очень постарел игумен. От рассказов Мирона ещё больше скрючился, будто мешок его вниз тянул. На лбу пролегли глубокие морщины, как от сохи. Борода и усы совсем побелели. Годы — это одно. А ещё думы и заботы одолевают. Да и как не будешь переживать, когда под колоколами монахи живут, как хотят. Одни пристрастились к водке, другие с женщинами грешат. Ни в одном, считай, чистый огонь души не горит. День за днем во грехе идут… Старец Артюша? Он уже как трухлявая ольха: дотронешься — рассыплется.

Игумен вновь вспомнил Мирона. Хитрый лис, не монах к ним пришел. Около усыпальницы Филиппа себе землянку вырыл, затворился изнутри, ждет Божьих даров и милостей. Ест только сырое. Пьет речную воду. Однажды новый послушник Логин пожалел затворника, через окно протянул ему горшочек с кашей. А Мирон ему в лицо всё выплеснул. Зверь дикий, а не человек.

Слышал игумен, о каком-то чуде монах болтает. Это чудо, говорят, Мирон из Византии привез. Четыре года он там обучался, на греческом языке с треском говорит, будто и не русский. Псалмы наизусть знает. Не выдержал Илья, пригласил побеседовать монаха к себе.

Мирон встал около порога, широко перекрестился на иконы и молча ждал, что скажут. Большие выпуклые глаза его искрились странным зелено-желтым огнем. Спутанные волосы, которые он давно не мыл, опустились до плеч.

Игумен зажег толстую свечу, поднес к стене, где была намалевана картина, изображающая мученья грешников в аду.

Мирон молча смотрел, как десятиглавый змей разинул свои огнедышащие пасти над жалкой дрожащей кучкой людей. Один из грешников привлек Мирона, самый худенький. Не человек — бородавка. Ребра видны через кожу.

— Вот это я, владыка. Хоть змей и ест меня, всё равно Божьих милостей жду. Душа моя тогда смягчится, когда ее теплом веры согрею…

Илья недоверчиво посмотрел на монаха и сердито сказал:

— Святым хочешь стать, божья овца? А сам только множишь грехи свои. — Игумен долго и нудно говорил о высокомерии Мирона, о больших и малых его прегрешениях, пугал тем, что отправит ухаживать за коровами. Сам же видел: мысли монаха бродят где-то далеко, ничем его не проймешь. Махнул рукой и сказал наконец:

— Иди, живи, как тебе хочется…

Когда Мирон ушел, позвал Вадима, который подслушивал их за дверью.

— Этого нехристя посади в каменную яму. Пусть там гноит свое тело. Судьба Савватия, смотрю, нравится ему.

— А того куда деть? — келарь смотрел на Илью испуганно.

— Того, бешеного, в его яму выкинь… Железные цепи ещё там?

— Если только крысы сгрызли? — усмехнулся Вадим.

— Вот и пусть в цепях сидит и Богу молится. Не гусь — в небе не лететь… — засмеялся игумен.

Оставшись один, он долго смотрел через узкое окно на улицу, на водную гладь и летающих над ней чаек. Птицы то камнем падали к воде, то взмывали ввысь, ближе к синему небу, где бесконечная свобода и свет! Перевел взгляд на церковь. На паперти безлюдно. Только Артюша одиноко отгонял мух со спины веточкой ивы. «Рано ещё, успею поесть…» — успокоил себя игумен. Но тут распахнулась дверь, в покои вбежал келарь и, заикаясь, сообщил:

— Савватий Богу душу отдал!

— Как?.. — растерялся Илья. Когда понял, о чем речь, тревожно спросил: — Он в цепях был?

— В цепях, игумен, в цепях, за шею приковали…

— Иди, дырявый лапоть, прикажи срочно снять оковы!

Келарь ушел. Во дворе один за другим собирались монахи, что-то возбужденно обсуждая.

«Эка, дурака заставишь молиться, он и голову разобьет! Сейчас весь монастырь о случившемся узнает. И ведь меня обвинят. Савватий, конечно, к этому концу сам стремился. Не монахом был, а чертом из преисподней, господи прости. Всё карой небесной грозил, концом света пугал. Люди остались, а сам раньше времени на тот свет отправился. Так ему и надо!»

Совесть вроде бы не так уже мучила. Но неожиданно почему-то почудился Никон, который, будучи настоятелем соседнего Кожеозерского монастыря, часто ссорился с ним. Сейчас он митрополит, в его кулаке сотни церквей и монастырей. «А я всё на том же месте… К земле скоро загнешься, в червя превратишься», — злил себя Илья, будто это сулило успокоение.

Что делили они с Никоном? В основном за подати верующих укоряли друг друга. Каждый тянул одеяло на себя. «Сейчас иди-ка против него — в мякину превратит. С царем обнимается…»

Илья снова подошел к окну. Перед воротами монастыря собралось до полусотни человек. Расставили лукошки с хлебом-луком, сели отдыхать на землю. Издалека, видать, пришли, очень устали. Старец Артюша, как всегда, о чем-то беседовал с ними. Его и мясом не корми, только дай поболтать. Таких орешков тебе «вылущит» — волосы дыбом встанут. Недавно прослышали от него о чуде: монах Савватий излечил больную женщину, вынув ее печень. И ничего, женщина до сих пор живет, недавно двух пареньков родила, близнецов… Видать, старец о Савватии правду не ведал, потому и сочиняет.