К нам прискакала обезьяна,

Надела китель и штаны

И стала в чине капитана…

К нам, шестиклассникам, подросткам по 15–17 лет, Паренаго относился, как к взрослым, что, как известно, мальчишками чрезвычайно ценится. В знак того, что мы уже не дети, он читал нам книги вроде «Шагреневой кожи» Бальзака, чего, конечно, по курсу литературы того времени не полагалось, да, вероятно, в то время и книга эта почиталась неприличной. Словом, положа руку на сердце, вспоминая корпус и воспитателей, я должен сказать, что Паренаго был лучшим и наиболее любимым офицером корпуса.

Будучи талантливым художником, он каждый год возглавлял устройство традиционного корпусного бала 8 ноября, причём умел с необыкновенным вкусом убирать для этого ряд огромных зал, где имели место эти балы. Для их украшения, помимо кадетских работ и рисунков, наш воспитатель доставлял каждый раз массу снаряжения и старого оружия, не только из собственной богатой коллекции, но и из местных музеев, в которые, как археолог-любитель и знаток старины, был вхож. Благодаря этому декорации и украшения зала корпуса в день праздника не оставляли желать ничего лучшего, и о наших балах долго говорили в городе.

При выпуске из корпуса мы прощались с Михаилом Клавдиевичем со слезами на глазах, как с родным, благодарили его от всей души за всё, что он для нас делал, поднесли ему ценный подарок, обменялись фотографиями и снялись в общей группе. Приезжая впоследствии офицерами в родной корпус, мы прежде всего шли с визитом к Паренаго, который в свою очередь встречал нас, как членов своей семьи.

В начале проклятой памяти революции 1917 года Михаил Клавдиевич был убит в Воронеже на улице пьяными солдатами, отказавшись снять по их требованию погоны.

Отпуска и каникулы

Перейдя в шестой класс корпуса и попав в строевую роту, я впервые стал ходить в «городской отпуск». В трёх младших ротах корпуса кадеты имели право проводить его только у родственников, если таковые имелись у них в Воронеже, в старшей же роте разрешалось и посещение знакомых, которые выразили желание видеть у себя по праздникам того или иного кадета, разумеется, с разрешения его родителей. Эти последние препятствий для сына в этом отношении не ставили; что же касается «знакомых», то их добывали так.

Кто-либо из живущих в городе приходящих кадет доставал от своих родственников заявление на имя директора корпуса с просьбой отпускать к ним на праздники кадета имярек. К таким фиктивным знакомым кадеты обычно являлись лишь единственный раз, чтобы поблагодарить за письмо, а больше уже не беспокоили их своим присутствием без особого на то приглашения.

Таким же способом устроились и мы с моим приятелем и одноклассником Серёжей Пушечниковым, проводя отпуска в городе и его окрестностях. Поначалу при изобретении этой системы кадеты встретили затруднение в вопросе с питанием, так как без сопровождения старших нам было запрещено посещать рестораны. Но вскоре общими усилиями мы в городе отыскали некую кухмистерскую, носившую пышное название «Московской гостиницы», которая предоставляла нам заднюю комнату для завтрака и обеда; кроме кадет, в неё никого не впускали. В этой сомнительной харчевне кадеты-воронежцы питались много выпусков подряд и, положа руку на сердце, впоследствии и на одном званом обеде мне не случалось проводить время так хорошо и весело, как в этом тайном убежище моей юности.

Как деревенских жителей, нас с Серёжей город мало интересовал; мы больше стремились на лоно природы, к привольным лугам и заводям, которые тянулись на многие вёрсты по левой стороне реки Воронежа, вплоть до его впадения в Дон. Здесь мы купались, ловили рыбу, катались на лодках и проводили весь день, радуясь тому, что хоть на несколько часов избавились от тяготившей нас казённой атмосферы.

Однажды, когда мы, как обычно, катались на лодке, с нами поравнялась другая, в которой сидели две барышни наших лет. Мы заговорили друг с другом, познакомились и с этого дня стали проводить наши отпуска не вдвоём, а вчетвером. Препровождение времени при этом было более чем невинное; мы с Серёжей относились к нашим подругам с подчёркнутым уважением, избегая всякого намека на ухаживание, что, как мы считали, должно было их «оскорбить». Так прошёл месяц, но вдруг знакомый нам офицер, знавший всех и вся в городе, однажды увидев нас вчетвером, счел нужным предупредить меня с приятелем, что Надя и Оля, как звали барышень, имели в городе репутацию начинающих, но уже многообещающих кокоток. Это почему-то меня и Серёжу страшно оскорбило, и мы немедленно прекратили знакомство с нашими кратковременными подругами.

С 1910 года, то есть с периода перемены дислокации войск в России, в Воронеже поместился штаб армейского корпуса, а кроме того в город был определён Новоархангельский уланский полк, ставший немедленно предметом поклонения кадет и всех местных девиц. При парадной форме, которую в те времена офицерство надевало каждый двунадесятый праздник, офицеры-уланы зимою носили николаевские шубы, а летом плащи-накидки, в соединении с уланской каской с султаном и волочащейся по земле саблей создававшие полную иллюзию кавалеристов наполеоновского времени.

Через старших братьев кадет-воронежцев, служивших в этом полку, между ним и корпусом быстро установилась связь, благодаря чему кадеты, а в их числе Серёжа и я, часто ходили в полк в гости и даже обедали несколько раз в офицерском собрании. Кавалерийская служба, с которой мы познакомились в этом полку, ещё более укрепила наше желание по окончании корпуса выйти в кавалерию, а именно в новоархангельцы, стоявшие в трёх-пяти часах езды от наших родных мест.

Начальник Запасной кавалерийской бригады генерал Ерёмкин, суровый, огромного роста старик, являлся весьма заметной и очень красочной фигурой в городе. Когда он, прямой, как стрела, с щетинистыми рыжими усами и выразительным лицом, словно вырубленным топором, проходил по улице, неся свою блестящую саблю под мышкой, мы замирали перед ним во фронт в немом восторге. Суровый генерал, которого очень боялись его подчинённые, видимо, кое-что знал о своей популярности среди кадет, так как козырял нам в ответ всегда с ласковым блеском в глазах и улыбкой под подстриженными усами.

Нечего, конечно, и говорить, что городские отпуска для нас с Серёжей являлись паллиативами, рассеивающими на несколько часов скучную корпусную обстановку; они лишь слегка напоминали приволье усадебной жизни, в которую мы были влюблены и к которой всей душой стремились. На родину мы, впрочем, попадали с Пушечниковым чаще других кадет, так как наши семьи жили от Воронежа: его в двух часах езды по железной дороге, а моя – в пяти. Первый настоящий отпуск «домой» наступал для нас только на Рождестве, когда нас отпускали на целые две недели, в начале двадцатых чисел декабря. С утра в этот день уроков не было и дядьки выкладывали каждому из нас на кровать «отпускное обмундирование», состоявшее из чёрной новой шинели, пары таких же брюк, мундира с галунами, фуражки и белья. Дежурный офицер выдавал «отпускные билеты» и деньги на проезд. На вокзале в этот день нас уже ожидал особый «кадетский» вагон третьего класса, отведённый заботливым начальством только для кадет, – других в него никого не пускали. В нём под командой старшего из нас мы разъезжались по домам. Такие вагоны одновременно уходили из Воронежа на Курск, Тамбов и Ростов.

Через два перегона от города, на станции Землянск, сходил мой друг, а сейчас же за этой станцией уже начинались и мои родные места – Щигровский уезд Курской губернии. На этом перегоне я почти всегда встречал кого-либо из родных и знакомых. Бывали при этом довольно забавные случаи, весьма красочные и характерные для того, теперь уже далёкого, времени.

Помню раз, когда однажды наш кадетский вагон совершенно опустел, я, соскучившись в одиночестве и надеясь встретить кого-нибудь из знакомых в поезде, купил билет второго класса и обошёл все вагоны. Знакомых не оказалось, и я сел в углу вагона второго класса. В этот момент проходил контролёр, видевший меня только что в третьем классе, и, вообразив, что я сел по билету третьего класса во второй, высказал вслух своё подозрение. Я обиделся и ответил, что он, привыкнув иметь дело с безбилетными «зайцами», не умеет обращаться с порядочными людьми. Контролёр, задетый моими словами, вломился в амбицию, и между нами началась перепалка, на шум которой из соседнего купе появился толстяк с погонами полицейского чиновника. Он немедленно стал на сторону контролёра и потребовал от меня мой отпускной билет. Под угрозой вызова станционного жандарма я принуждён был выполнить это требование и протянул мои бумаги, которые они оба стали разглядывать. Прочитав мою фамилию, полицейский чин спросил, куда я еду. Я ответил, что в отпуск, к отцу в имение. Это заставило их обоих переглянуться, а затем контролер упавшим голосом спросил, кем именно приходится мне председатель управления Юго-Восточных железных дорог? Узнав, что председатель – мой дед, железнодорожник осведомился о здоровье «дедушки» и… исчез из вагона.