– Поймите меня, Галаган: больше полугода я вас охранял, ограждал от всяких случайностей, связанных с поручениями вашего центра, заботился, точно о родном брате, рассчитывал дать вам еще полгодика попутешествовать… И, вдруг – хлоп! Все насмарку! Позвольте табачок, я сам вам сверну – вы просыпаете… При вашей ненависти к советской власти и при таком образе жизни – арест все равно должен был произойти, но только не сейчас, не теперь. Сейчас – ох, как некстати!

Константинов свернул цигарку и, не заклеивая, подал. Щелкнул зажигалкой и терпеливо ждал, пока арестованный закурит.

– Эк, у вас руки-то!.. Не понимаю: с таким стажем подпольщика – и завалиться! Неужели нельзя было въехать в город с другой стороны? Ведь зимой вы всегда прибывали со стороны Ельцовского бора. Нет, угораздило влезть в заставу! Чертовски неприятная история… Вот перед вашим вызовом я все ломал голову: как ваш центр информировать об исчезновении Козлова? И ничего не придумал. «Утопить»? Нет, неубедительно… «Застрелить из бандитского обреза»? Совсем уж никто не поверит: слишком близки вы с мятежниками, чтобы те до такого дошли, несмотря на ссору… Не знаю, ей-богу, не знаю… Кстати, какая нелегкая вас в Колывань понесла? Ведь любому, мало-мальски искушенному в политике человеку ясно, что на первом этапе бунта кулацкую стихию никакими резонами не убедишь, не остановишь… Знаете, начСОЧ наш даже хотел освободить вас, но после зрелого размышления решили – нельзя! Вы поняли бы, что представляете для нас определённую ценность, что находитесь под неусыпной опекой, и дали бы, грубо говоря, драпа… Вот как все плохо сложилось, Александр Степанович… И для вас и особенно – для нас…

Помолчав, Константинов с совершенно неподдельным унынием спросил:

– Ну, что будем делать теперь, Александр Степанович?

Галаган ответил хрипло:

– Разрешите помолчать. Надо подумать.

– Хорошо. А я закончу постановление о прекращении дела этого остолопа Селянина, погибшего по собственной глупости.

Константинов снова взялся за перо.

Часы за стенкой пробили четверть…

И еще – четверть…

Галаган понемногу приходил в себя… Теперь важно одно: выяснить степень знаний врага: одно дело – агентурные сведения этого люстринового дьявола, другое – прямые свидетельские показания… Есть ли они?

Часы в соседней комнате тягуче пробили два удара. Галаган поднял голову.

– Да… Финита ля комедиа… Кажется, вы человек интеллигентный. Как называется должность, которую вы занимаете?

– Уполномоченный по политическим партиям.

– Ну, тогда все понятно. Скажите, в нашем центре у вас есть свой человек?

– Это же частность, Александр Степанович… Кое-что мы знаем, но многого – нет, не знаем.

Галаган прищурился:

– А хотелось бы?

– Да. Особенно теперь, когда из-за вашей неосторожности приходится раньше времени свертывать всю разработку по вашему сельскому сектору.

– Значит, вам нужны «рычаги и точки приложения»? Их много. Больше, чем вы думаете. Я не всегда возвращался в город со стороны Ельцовского бора.

– Безусловно. Мы за многим не сумели доглядеть.

– Кроме известных вам резидентов, есть и неизвестные… Смею уверить, неплохие организаторы-пятерочники»…

– Конечно, Александр Степанович, я же не всевидящий… И водный транспорт был под вашей опекой?

– От Томска до Барнаула. Во всех затонах на пароходах есть мои люди… Видите, как я откровенен? Оцените?

Константинов поморщился.

– Не надо барышничать. Итак?

– А если – нет?

– Не шутите с этим словом, Александр Степанович.

– Вы правы… Я ошибался в ваших способностях! А колыванцы вас интересуют?

– Не пытайтесь подсунуть гнилой товар, Галаган! Колыванцы – этап пройденный. Сибревком послал им ультиматум: или сложить оружие, или… или мы их раздавим. И для этого потребуется один пароход, одна баржа, одна шестидюймовка, один батальон коммунистов и один час времени. Некоторый, отвлеченный, интерес еще представляет предмет ваших расхождений со штабом мятежников. Вы намечали восстание на семнадцатое сентября, а кулакам никак не терпелось…

– Значит, Чека давно уже все знает? – прерывая Константинова, задумчиво спросил Галаган. – И сроки, и все…

– Ну, далеко не все. Вот и надеемся на вашу… помощь.

– Черт! Как я ошибался!

– Человеческая жизнь – есть цепь ошибок, – тихо произнес чей-то голос. Галаган вздрогнул и обернулся: в углу комнаты на диване сидел человек в серой шинели, наброшенной на плечи. – Ваша большая личная ошибка, господин Галаган, – наполеоновские замашки и переоценка себя. У нас уже есть сведения, что колыванские мятежники вас просто выгнали взашей… Слушайте: товарищ Константинов очень опытный партийный работник, и мы разрешили ему быть с вами совершенно откровенным… То же самое советую и вам – правдивость, откровенность… – он говорил медленно, тоном безмерно уставшего человека.

– Председатель губчека, товарищ Махль, – негромко сказал Константинов, но Галаган вспомнил разговоры с Беловым и по легкому акценту сам уже догадался.

– Я буду поспать у тебя, Константинов… двадцать минут буду поспать… Продолжай допрос.

Предчека закутался плотнее в шинель и мгновенно уснул.

Одной из особенностей эпохи была бессонница. Люди хронически не высыпались: не спали по двое, трое суток… Случалось и больше. И тогда начинала мстить мать-природа: глушила волю и швыряла в самое неподходящее для сна время, куда попало. Спали в седлах, в конном строю; в тифозных бараках и на вокзальных полах; спали в снежных берлогах, в окопах; спали на пустых прилавках конфискованных магазинов и в эскадронных конюшнях… Но в тылу чаще всего спали на служебных столах, подложив под отяжелевшую голову кипу газет… При этом старались поспать в чужом кабинете: меньше вероятности, что потревожат.

Предгубчека спал беззвучно.

И опять в полутемной комнате стало тихо, только перо скрипело по шероховатой обойной бумаге. Наконец Константинов отложил ручку и закурил. «Обстоятельный типчик! – подумал Галаган. – Верно, и на расстрелах водку не пьет… А вот наши всегда вполпьяна. Иначе не могли. Черт!.. Где и когда я его видел?»

Константинов словно прочитал галагановскую мысль.

– На днях мы вашего «девятого» расстреляли… Похабно умер: рыдал, в ногах валялся.

И снова Галаган не выдержал: плечи дрогнули.

– Все нервничаете, Александр Степанович, – заметил Константинов дружелюбно.

Галаган огрызнулся:

– Посмотрел бы я на вас на моем месте… с такими новостями!

– А разве вы меня не помните на вашем месте? – удивился чекист. – Это было летом восемнадцатого, в Омске. Вы были следователем эсеровской «следственной комиссии по делам большевиков», вели дело писателя Оленича-Гнененко. А меня старались из свидетеля защиты превратить в свидетеля обвинения. До того усердствовали, что дважды на расстрел выводили… Вы, вы – лично. Не помните? Ну, как же! Еще три раза рядом в стену пальнуть изволили.

– Фантастика какая-то! Кроме этих воспоминаний, факты у вас есть, доказательства? Мало что можно выдумать!

– Люди есть. Живые люди, Александр Степанович… Скоробогатова помните?

– Какой еще Скоробогатов? – насторожился Галаган.

– Ваш друг по университету. А в девятнадцатом – помощник по колчаковской милиции.

У Галагана мелькнуло: и это знают, дьяволы!..

– Ну и что – Скоробогатов?

– Скоробогатов оказался честнее вас, Александр Степанович…

– Вы что же… Нашли Скоробогатова?

– Нет, мы не искали. Сам явился с повинной. И обе биографии выложил: свою и вашу.

– Вот как? Это сильно меняет дело…

– Зачитать вам показания Скоробогатова? Там все и о совместной вашей работе провокаторами в Томском жандармском управлении, и о карательной экспедиции в деревне Борки, о том, как вы с колчаковщиной схлестнулись окончательно. Читать?

– Нет, не нужно. Он жив?

– Жив… Сохранили ему это благо – жизнь. Но в тюрьме сидеть будет долго.

– Тюрьма – пустяки! Главное в том, что даже такая свинья, как Скоробогатов, осталась в живых.