– И зачем ты нам все эти азбучные истины рассказываешь? В чем оправдываешься?

– В самом деле, Густав, ты чего это развел? – добавил член коллегии от губревкома.

– Подождите, подождите: сейчас он расскажет, в чем дело, – вставил председатель ревтрибунала, – мне Константинов уже говорил утром.

И Махль рассказал…

– …Если мы оставим жизнь этому человеку, не имеющему права на жизнь, мы облегчим работу по снятию центра…

– Но ты понимаешь, Густав Петрович, это же не просто торговая сделка… Это – взятка. Взятка целой партийной организации, – возмутился секретарь губкомпарта, – больше того, это попытка скомандовать нам: «А вот делайте, что моя левая нога хочет!» Вот это что!

– Именно. Я уже сегодня утром говорил об этом Константинову, – поддержал губкомовца предтрибунала. – Именно взятка! Самая настоящая. Нет, нам это не подходит!

– Постой, постой! Значит, он «принципиально» отрицает принципиальность?

– Это парадоксально! – заметил Борис Аркадьевич.

– И тем не менее – у него это так…

– Понимаю, – поднялся с места председатель сибирского революционного комитета, – вполне понимаю… А посулы Галагана? Что ж, обойдемся… Расстрелять!

И член коллегии от губревкома сказал четко:

– Расстрелять!

Снова поднялся секретарь губкомпарта.

– Принципиальность, товарищ Константинов, самая дорогая штука на свете… Ее никакими благами не купишь, никакими выгодами… Дорогая, потому что принципиальность – аккумуляция совести. И – самая жестокая. Потому что не признает никаких компромиссов. Да, ничего не поделаешь – придется обойтись без услуг господина Галагана… Прошу занести в протокол: расстрелять!

Председатель ревтрибунала сказал ободряюще:

– Не горюй, Константинов Если бы Чека работала только на показаниях мерзавцев, немного бы мы наработали… Надо с людьми, с народом потеснее быть. Враг слишком нас ненавидит, и ненависть не может не прорваться… А народ сразу ухватит и все равно придет к нам…

Председатель трибунала размашисто вывел на протоколе свою фамилию.

Махль спросил:

– Значит, ошибки нет? – и глянул на Константинова.

Константинов вздохнул свободнее: «Ну, и слава богу. Конец сомнениям».

– Немедленно – в исполнение. Иди…

– Слушаюсь!

Дежком Краюхин сидел на ступеньках подъезда губчека вместе с красноармейцем Пластуновым. Курили.

– До чего же люблю я солнышко, Пластунов! Да и кто не любит? Почитай, нет живой души на земле, чтобы не радовалась… Всем оно любо!

– Не всем, – возразил пожилой солдат. – К примеру, служил я действительную в Кушке!.. Крепость такая есть. Сплошь – пески, а середь тех песков всяческая гадина ползает… Жарко там… И живет одна тварь – скорпиён… Из себя не велик, в полпальца, а вредный – спаса нет!.. Смертельный. Так вот энтот скорпиён от солнца завсегда прячется… В подвалы лезет, в гнилушки, в мокреть какую… Затаится невидимо и человека – трах! Хвостом бьет…

– Почему хвостом?

– Хватит вам об азиатских скорпионах, – сказал Константинов вышедший на крыльцо, – своих сибирских полно. Комендант в Чека ночует или дома?

– Здесь…

– Будите коменданта… Коллегия кончилась.

Краюхин поморщился.

– Тьфу! Смерть не люблю, чтобы в мое дежурство! Кого?

– У вас он – Козловым… Разбуди коменданта.

– Есть!

Солнце уже заливало сплошным золотом обширный двор дома сотрудников Губчека.

Машинистка Орловская вместе с матросом-чекистом Гошкой Лысовым пили морковный чай, сдобренный сахарином, и уточняли кардинальные вопросы солнечного дня: кого позвать «свидетелями» в ЗАГС и как устроить свадьбу, имея в комоде, совмещавшем обязанности кухонного шкафа, всего полбутылки спирта, настоенного на сухой вишне, и десяток яиц… А хотелось, чтобы все «как у людей».

Гошка сказал несмело:

– Насчет масла и муки… Я не знаю. Попроси сама у начСОЧа… А что касается… Я, Киса, пожалуй, сбегаю к доктору Правдину: если, откровенно сказать, такое дело – он нальет еще спиртику? Сбегаю, а?

Но Орловская ответила теми тривиальными словами, какими и поныне отвечают жены на самоуничижительные предложения «сбегать», «сходить», «смотаться»:

– Ладно тебе!.. «Сбегаю!» Ишь, разгулялся! Обойдетесь…

В комнату постучались. Улыбчатый матрос Андреев принес Гошкин маузер.

– А я за тобой, браток… Ты что – всурьез пришвартовался к Орловской?

– Женюсь сегодня…

– Сегодня – не получится, – сожалительно сказал Андреев. – Самому смерть охота с недосыпу выпить, но не получится: пароход отходит на колыванскую банду. Поедем вместе: есть приказание.

– Я – припадочный… И я – страшенный псих! Со мной знаешь, что может случиться, если не женюсь?

Но Андреев ответил невозмутимо:

– Я сам еще страшнее – псих! Приготовиться! Одевайся…

– Вот сейчас меня ке-ек трахнет! Ты – в ответе.

– Стоп травить! Два раза в сутки припадки не бывают!..

Гошка сказал уже без всякой надежды:

– И еще рана старая… И – контузия.

– В бои тебя не велено: будешь сидеть в каюте и проверять личности пленных, чтобы наши, невзначай, каких дураков вместе с кулачьем не приголубили. Вот я и сейчас – из губвоенкомата… «Лекпома» твоего, Селянина, к делу пристраивал… Ты Ксана, на меня не обижайся насчет Гошки. НачСОЧ приказал: пусть, говорит, Орловская лишний раз, без этого психа, подумает одна, на досуге… Ну, айда, контуженный в девятое ребро, пошли…

И они ушли, но и Орловской не пришлось лишний раз подумать о важном жизненном шаге: досуг не получился.

Пришла рассыльная и позвала на смену.

– Так я же не спала! Всю ночь глаз не сомкнула!

Рассыльная ответила:

– Густав Петрович сказали: на неделе поспим, посля колыванцев.. Айда, Аксинья, – ждут у машинки Густав Петрович.

…Прошло еще три дня. Уже отгремело чоновское «Урра!» Над Колыванью вновь заполоскалось в голубом небе алое знамя Советов.

Колывань поплакала над убитыми… И начала сенокос.

Возвратились в Новониколаевск матросы – чекисты Андреев и Лысов.

Свадьбу сыграли все-таки, и матросские сапоги били о половицы дробь «Иркутянки» и «Яблочка».

А далеко за Сибирью отстукивали версты эшелоны маршевых рот.

Мчались теплушки гражданской войны: красно-кирпичные, с новым трафаретом на месте царского двуглавого хищника, тряские, с гремучими дверями, на которых известкой вывела солдатская судьба: «Даешь Варшаву!!!»

Теплушки рвались вперед, и ревом паровозных гудков, россыпью золотых искр и перебором тальянок теплушки утверждали будущее Афанасия Ивановича Селянина.

А сам он водил оселком по гибкой стали драгунского клинка, и мнилось Афоньке, что в руках не смертоносная шашка, а извечно привычная коса. Звук-то одинаковый…

На остановке в теплушку с маху вскочил с перрона взводный. Попробовал острие и сказал:

– Плохо! Это тебе – не литовка! Надо, чтоб волос брала!.. Точи еще… Вечером – покажешь… Понял, чтоб волос брала!.. Я, к примеру, на Кавказе действительную отбывал… Вот иде клинки!.. Возьмет азиатец, скажем, агромадный плат. Полушалок шелковый… Такой у них там шелк тончайший, что в кулак весь плат зажать – пожалуйста!.. Так вот, расправит плат тот без всякой натяжки, а сам шашкой полоснет, вроде и без ро́змаха даже… И плат надвое… Такие клинки… Я с шестнадцатого рублюсь, и в восемнадцатом у товарища Буденного поершил белых казачков, дай бог кому другому… А не превзошел рубку до того кавказского полушалка…

– А я – дойду! – заявил Афонька. – Я, взводный, беспременно постигну!..

Тысяча девятьсот двадцать седьмой год…

Выписка из приказа Уполнаркомюста по Западно-Сибирскому краю

По личному составу

«… назначается Народным следователем 7-го участка Зап-Сиб. края, с резиденцией в селе Святском энско го округа, с последующим утверждением Районным Исполнительным Комитетом ».