– Это в рассуждении красных?

Галаган сразу не ответил, а, покурив, сказал рассудительно:.

– Не пройдет и недели, как вы, колыванцы, будете валяться с прострелянными затылками… Восстание начали не вовремя. Надо было переждать до осени, когда средний мужичонка хлеб соберет и самогон варить станет… А вы, не заглянув в святцы, бухнули в колокола. Повидал я вашу «армию»… Полтора цыгана, дюжина офицерни, да кулачье…

– Полторы тыщи у них, – угрюмо поправил Афонька.

– Эка! У Колчака миллион был… А что осталось? Гниль да пыль…

– Коли такое дело, Лександр Степаныч, не пойму я: чего же вы сами хлопочете? Вот баламутите по волостям мужиков, а у самого веры нет. Как же так можно? Не пойму… Ну, насчет купчишек мне очень понятно: неймется купчишкам свои закрома, амбарушки да крупорушки и мельницы вобрат от советской власти отнять. А вы-то, Лександр Степаныч… Вот, скажем, вы сами почто баламутите людей?

Галаган вздохнул.

– Я, милый мой Афанасий Иванович… Как бы тебе это разъяснить? Я от природы назначен вести за собой массы. Понимаешь? Люди – стадо. И нельзя это стадо оставить без вожака, иначе…

Афонька перебил язвительно:

– До чего же, боже мой, нынче пастухов этих развелось! Анархисты, маньшевики, есерия ваша… А вот коммунисты…

Но Галаган не дал досказать мысли о коммунистах:

– Ни черта ты не понимаешь! Мужлан сиволапый!

– Это уж как есть! – И скомандовав лошади: «Тпр-ру!», Афонька сказал, глядя в бездонносинее небо: – Эка благодать господня! Светло, тепло и паута нонче мало… Почти что и нету паута…

Потом начал спокойно распрягать Бурана. Галаган опешил.

– Ты что делаешь?! Ехать же надо! Неровен час…

– Скотина жрать хочет, – ответил Афонька, – поспеем… Путь-то у нас с тобой не близкий, Лександр Степаныч… Пускай животная травку пощиплет, да и нам не худо подзаправиться.

Афонька вывел Бурана из оглобель и, стреножив, пустил пастись за дорожной канавкой, а сам, воротясь к ходку, достал баульчик. В баульчике оказалась буханка подового крестьянского хлеба с мучнистой корочкой, яйца, соленые огурцы, своедельная колбаса, полбутылки.

– Ешь Лександр Степаныч, не величайся… Хлебнем, закусим. Все веселей житуха…

Но Галаган от выпивки и завтрака наотрез отказался. Закурил, отвернувшись от Афоньки.

Афонька, сочно хрумкая соленым огурцом, справился:

– Ты, Лександр Степаныч, пошто нынче к нам в волость прибыл-то? Почитай, с весны глаз не казал, а поднялась заварушка – препожаловал…

– Заварушка! – саркастически хмыкнув, ответил Александр Степанович. – Заварушка! Оседлали дюжину сел и вообразили, что уже справились, со всей совдепской ордой! Армия, вооруженная берданками и дробовиками!.. Не армия, а сброд и пьяницы. Весь ваш штаб – пропойцы.

Афонька ответил грустно:

– Вот это уж точно, Лександр Степаныч… Пятый день не просыхаем… А все ж ответь: зачем появился? Соскучился?

В тоне и в самих словах Афоньки снова звучала издевка, и Галаган решил отплатить:

– Вчера на станции Чик два эскадрона красной кавалерии высадились… При пяти пулеметах и одном горном орудии… А до вашей чертовой Колывани и одного перегона от Чика не будет… Для кавалерийской части – плевок! Вот оттяпают вам башки клинками – будете вспоминать мои слова.

Галаган ждал: сейчас Афонька побледнеет – он ведь, как и вся банда, не имеющая солидной разведки, уверен, что красные еще не раскачались для карательной экспедиции. Афонька вскочит и бросится запрягать, но… Афонька заметил с прежней презрительной грустью:

– Когда башку оттяпают, уже вспоминать нечем… – Он достал кисет и, не торопясь, стал свертывать «козью ножку»: – Ладно, Лександр Степаныч, не так черт страшен, как ты его малюешь… Ну, покурил? Теперь я покурю, а ты, пожалуй, давай запрягай…

Галаган не тронулся с места.

Афонька, прикрыв один глаз и прищурив другой, спросил без хитрости, запросто:

– Гнушаешься?

– Что ты говоришь, Афанасий!

– Выходит, не умеешь… Языком можешь, а хомутом не сподобился?

Афонька обстоятельно собрал снедь и недопитую посудинку, отнес баульчик в ходок, привел растреноженного Бурана, завел в оглобли.

Александр Степанович нервно сжимал в кармане рукоятку браунинга и проводил мысленно траекторию от пистолетного дула к Афонькиной спине: дело привычное… Но все не решался: Афонька был очень выгодной декорацией на случай встречи с красными – ямщик у совработника. Тем не менее Галаган принял позу непринужденного, безмятежного спокойствия: сел на бровку дорожного кювета, достал из левого кармана брюк портсигар, закурил и, переложив портсигар в правый карман, одновременно большим пальцем спустил в кармане предохранитель пистолета. Потом слегка навалился на правый бок и курил, придерживая папироску пальцами левой руки, а правую забыв вынуть из кармана.

Афонька запряг Бурана и, не приглашая Галагана занять место в плетушке ходка, навалился спиной на коробок и стал неистово чесать спину о паруски.

– Завшивел? – брезгливо спросил Галаган.

– Не-е… Вошей на мне нету… Это я так: думаю… У меня в раздумье завсегда спину свербит.

– О чем же ты думаешь? Везти, что ли, не хочешь?

– Да ну, какой разговор! – отмахнулся Афонька. – Как ты обо мне понимаешь! Я о перемене судьбы думаю.

Галаган успокоенно поставил предохранитель в положение, отмеченное на браунинге французским словом сюр», что означало продление Афонькиного существования на неопределенное время.

– Молодец! Давно бы так… Махнем оба в город, там загонишь упряжку, и я еще деньгами помогу.

– Ладно. Садись, Степаныч, поедем.

Поехали… Галаган спросил по дороге:

– Много ты, Афонька, большевиков прикончил?

Селянин, не обертываясь с козел, отрицательно помотал головой.

– Это мне, Степаныч, вовсе без надобности – человеков кончать. Их, человеков-то, и без меня столь годов бьют. Крови на мне сроду нет.

– Какой же ты бандит? Бандит должен убивать!

– Никакой я бандит, это опять верно…

– За каким же чертом ты берданку таскаешь?!

Селянин подумал-подумал и… выбросил винтовку в лопушник.

Помолчали.

– Сволочь народ у вас в Колывани… – почему-то вздохнув, заговорил Галаган.

– А в городу, Лександр Степаныч? Не та же сволота? Насмотрелся я… Одна шатия! Коммунисты, конечно, в свою веру завлекают: это, мол, не ладно да не красиво… Стало быть, нужно жисть перековывать на все четыре копыта… Ну, вот и перековали… Побили их у нас всех начисто.

Галаган опять вытащил часы.

– Погоняй… А насчет коммунистов – первые распутники! Утверждают, что семья – рабство, а женщина – общественное достояние…

Афонька подивился.

– Не слыхал… Что не слыхал, того не слыхал. Врать не буду… Болтали у нас, правда, что комунарски бабы будто с мужиками свальный грех творят. Спят будто вповалку, под одним одеялом, а ребятенки после – боговы анделочки… До того мне такое интересным показалось, что я под вид нищего в дальнюю Кремневскую коммуну пробрался… Во многих избах ночевал… Враки! Спят мужья каждый со своей бабочкой. А когда я к одной солдатке безмужней подсунулся ночью, та соскочила с кровати да меня в лоб скалкой поцеловала… И выгнала во двор. Ну, я, конечно, не будь дурак: в той коммуне племенного производителя прихватил… А коммунисты, они, брат…

– Я смотрю, ты, голубок, что-то в чужие ворота заглядываешь. Уж не въехать ли собираешься?

– Зря, вы, Лександр Степаныч… Мне с коммуной не попутно.

Долго ехали молча… Наконец, Афонька заговорил:

– Фарт нам… Не дорога нынче – пустыня ханаанская… ни пешего, ни конного.

– Боятся ездить.

– Само собой… А красных покуда – ни слуха ни духа! А вы не страшитесь, Лександр Степаныч? Город близко.

– У меня документы… чистые.

– Ну, прокурат вы… товарищ Козлов. Так, что ли?

– Козлов… Погоняй!

Под вечер доехали до села Кривощеково: отсюда рукой подать до парома, а там уж и город… Афонька пустил коня шагом. На въезде в сельцо, у околицы, росли в травной гущере три дюжих березы. Вдруг одна из берез сказала негромко: