В окошко просунулась рука милиционера Малинкина.

– Примай гостинцы, товарищ комиссар… В ходке нашел, под сиденьем.

На подоконник шлепнулся патронташ, туго набитый винтовочными патронами, и топорик, с выжженной по топорищу надписью: «Чупахин».

– Колыванская сволочь, – весело добавил Малинкин. – Вор у вора украл! Чупахин-то у бандитов – главарь нынче… А этот – конокрад, ворюга первоклассный. Не иначе, сперли на пару с усатым упряжку у Чупахина…

Спустя час задержанных доставили в Новониколаевск на Соборную площадь, к двухэтажному дому купца Маштакова.

Галаган острым внимательно четким глазом смотрел на здание губчека. Весь фасад опоясала сине-белая лента длиннейшей вывески: «ГУБЕРНСКАЯ ЧРЕЗВЫЧАЙНАЯ КОМИССИЯ ПО БОРЬБЕ С КОНТРРЕВОЛЮЦИЕЙ, САБОТАЖЕМ, СПЕКУЛЯЦИЕЙ, ШПИОНАЖЕМ И ПРЕСТУПЛЕНИЯМИ ПО ДОЛЖНОСТИ». Из угловой башни в сторону реки высунулся «максим», держа под прицелом все правобережье. «Демонстрируют», – мелькнуло у Галагана. Число часовых, расхаживающих перед фасадом, было удвоено. «Не уверены. Учесть. Учесть».

Но как ни старался Галаган подбодрить себя проницательной деловитостью, страх, родившийся еще перед паромом, держался цепко.

Подошел матрос Лысов, и задержанных ввели в дежурку. Матрос кивнул в сторону арестантов:

– Константинов приказал рассадить порознь… До выяснения. Расписки не надо.

Дежурный комендант, русоволосый парень в вельветовой блузе, расстегнутой на груди, указал пальцем на Галагана:

– Пожалуйте к столу, гражданин. – И начал заполнять отпечатанную на ядовито-зеленой обойной бумаге анкету.

Галаган отвечал уверенно:

– Козлов Аристарх Евдокимович. Инструктор Томского губоно. Сорок два года. У белых не служил. Одинокий. Член РКП (б).

Дежком положил на стол ручку.

– За что ж тебя? Заворовался?

– Скажешь! – развел руки Галаган. – Черт его знает за что! Однако, думаю, разберутся… У тебя нет легкого табачку? Махра вконец очертела…

Дежком ответил сухо:

– Не положено! Распишитесь вот здесь. А теперь сядьте вон на ту скамейку… – И крикнул Афоньке: – А ты кто?

– Вор… Вор я…

– Вот это номер! – дежурный комендант даже привстал со стула. – Это номер! Вор, говоришь? По всей форме?

– Вор… обнаковенно… конокрад.

– А к нам за каким же чертом? Тебя в милицию надо…

– Вот с этим меня замели, – и махнул рукой на Галагана.

– Я его случайно по дороге нанял, а он оказался…

Но комендант тоже махнул рукой и снова – к Афоньке:

– Докладывай, вор: фамилия, имя, отчество…

Афонька стал докладывать, стойко держась своей чисто конокрадской версии.

И у Галагана отлегло от сердца. Авось, пронесет, вывезет кривая… Ведь дураки же они, боже мой! А если запросят Томск – есть ли такой инструктор Козлов, – из Томского уездного отдела наробраза ответят: «Да, есть такой…» И здесь, в губоно, подтвердят. И в Томске, и в Новониколаевске ведают кадрами учительскими свои люди…

Александр Степанович осмотрелся. Всю мебель огромной комнаты составляли письменный стол на точеных ножках, два табурета, пара скамеек, невесть как попавших сюда из увеселительного сада «Альгамбра», и здоровенные стенные часы.

В дежурку вошли трое: матрос, арестовавший Галагана и Афоньку там, на большой дороге, чекист в люстриновом пиджаке и черноусый коротенький человек. Не то Вайсман, не то Висман фамилия, кажется…

Взглянув на черноусого, Галаган вспомнил: комендант.

Черноусый бросил дежкому:

– Краюхин! Козлова – в девятую и зачислишь за Константиновым, – ткнул пальцем в Афоньку. – А этого – пока здесь подержи.

– Он говорит, – доложил Краюхин, – что вор. Его в угро надо…

Ничего не ответив, комендант ушел в другую дверь, прикрытую тяжелыми зелеными драпри.

Галаган воспрянул духом: ага! Значит, болван Афонька не представляет для них интереса. Вероятно, выгонят его отсюда, и Галаган освободится от этого типа…

Люстриновый пиджак о чем-то препирался шепотом с матросишкой, столь вероломно произведшим арест, что Галаган мысленно даже похвалил этого мальчишку, профессионально отметив умелость… Потом люстриновый сказал матросу громко:

– Черт тебя знает! Неужели сам не понимаешь?

Парень стал нервно ходить по дежурке, а люстриновый, забрав у дежурного коменданта какие-то бумаги, ушел.

Красноармеец принес на стол дежкома пару солдатских котелков, и тот принялся за ужин.

В окна уже смотрела июльская поздняя синева.

– Эй, вор! – окрикнул дежком Афоньку. – Ложка есть? Нет? Ну, значит, в солдатах не служил!

Дежком постучал в стенку и гаркнул:

– Еще ложку!

Принесли вторую ложку.

Дежком спросил Афоньку строго:

– Сифилис имеешь?

– Ты что?! – возмутился Афонька. – Я вчерась женился.

– Женился? Эх, жалость – выпить нечего за твое счастье… Ну, ладно, мы без выпивки… Присаживайся, ворище. Чего смотришь? Садись, говорю, к котелку – подшамаем. Раз тебя сажать не велено в камеру – пайка тебе не положено. Жми на кашу.

Галаган смотрел на дежкома и Афоньку с легким отвращением: как у многих, в первые часы ареста мысль об еде была тягостной и неприятной. И Афонька от этого совместного ужина из одного котелка с врагом показался Галагану совсем омерзительным. Животное… чавкает!..

Большие восьмигранные часы пробили девять… Мысли Галагана перенеслись в укромную комнату, где члены центра еще ждут… Надо передать записку с Афонькой, если того выпустят… Как?..

Ходивший по дежурке туда-сюда матрос как-то сразу обмяк, будто кто всадил под бескозырку пулю, мгновенье, пошатался и рухнул на пол, забившись в припадке той фронтовой эпилепсии, которая гуляла по стране и швыряла людей в жестоких припадках на перронах вокзалов, на пароходных пристанях, в учрежденческих коридорах и кабинетах…

Галаган, пряча в усы кривую усмешку, наблюдал за матросом. «Неврастеники! Никакой выдержки, а туда же!..»

Афонька же сорвался с места, скинул с себя шабур и, свернув его в тугой пакет, бросился к матросу, крича дежкому:

– Башку, башку его держи!.. Башку разобьет! Стучи в стенку своим! – Подсунул шабур под голову. – Тепереча руки – под ремень! Не пущай биться локтями! Говорю, локтями не давай – враз окровянится до костей… Держи, держи крепче! Держи, чтобы не шевельнулся… Эх вы, жители. Довели парнюгу до бела каления… Власть советская… Насмотрелся я на вашего брата…

Тут осенило Галагана: «В свои лезет конокрадишка!.. А ну-ка и я…» Александр Степанович тоже сорвался с места, бестолково суетясь стал помогать Селянину, но дежком сказал:

– Арестованный Козлов! Сядьте… Хватит одного.

Вбежавшие красноармейцы прижали матроса к полу.

В дверях стоял внимательно наблюдавший за происходившим огромного роста блондин, одетый в шелковую рубашку навыпуск, перекрученную нешироким русским пояском-шнурком с кистями. Оружия на великане не было.

Блондин подошел, и перед ним расступились почтительно.

– Лысова припадок хватил, Борис Аркадьевич, – доложил дежком.

– Вижу, – блондин удивленно посмотрел на Афоньку. – Слушай, а ты что ворчишь на советскую власть? Ты, собственно, кто такой? На фронте был?

– Моя жистянка – скрозь фронт… Понял?

– Нет, не понял, – серьезно сказал высокий и обернулся к дежкому: – Краюхин, этот медик за кем зачислен?

– Он не медик, Борис Аркадьевич, он колыванский.

– Откуда же уменье с припадочными обращаться?

– Часто било папашу… вот и обучился.

– А где отец?

– Сгинул…

– На войне?

– Не-е… Тем же делом батяня занимался. Коней воровал…

– Так… – весело сказал Борис Аркадьевич. – Следовательно, ты не просто болван, а болван потомственный?

– Как это? – опешил Афонька.

Борис Аркадьевич приказал снять с матроса маузер и, узнав у дежкома, что дело Афоньки Селянина у какого-то Андреева, приказал еще:

– Когда придет Андреев – ко мне. А Лысова – на диван к коменданту.

Матрос Лысов вдруг поднялся с пола, посидел у стола, охватив голову руками, наконец совсем пришел в себя и сказал виновато: