Спиной ощущаю взгляды полицейских. А вдруг бабахнут прямо в затылок?

Нет, не посмели.

Прохожу ворота. Вижу, стоят городовой и и шпик — «гороховое пальто». Остановят? Нет, пропустили! Но тишком пошли следом.

Голова работает четко. Куда идти — к центру, где полно народу? Но там и полицейских постов более чем достаточно, вместе с оравой «чистой публики» им будет легче меня задержать. Решаю: идти до Пушкинской улицы, по ней к заводу Бернштейна, а оттуда в большой рабочий поселок на берегу Белой. Скроюсь там среди рабочих.

Покосился назад. На почтительном расстоянии за мной следует уже солидная кучка преследователей.

Ступаю вразвалочку, не подаю вида, что замечаю их. Сворачиваю на Пушкинскую. На улице толпа — идут с работы и на работу. Вот уже я миновал целый квартал, вот дошел до завода. Скоро овраги, и тогда — ищи ветра в поле!

Полицейских набрался целый отряд. Начинают заливаться их свистки. Приближаются. Что за дьявол, почему мне не удается затеряться среди массы так же, как я, одетых людей? Чуть не хлопаю себя по лбу: «Вот дурак! У меня же особая примета: цветной пакет! Ленточка! Словно маяк для фараонов!»

Кажется, дело швах. Придется все-таки отстреливаться.

Оборачиваюсь и со злостью со всего размаха швыряю злополучные булки в сторону преследователей. И…

— Ложись! — диким голосом вопит кто-то из полицейских. — Бомба!..

Городовые мигом растянулись на панели и мостовой.

Попадали ничком и прохожие.

Вот так да!

Ну, теперь не терять ни секунды! Я мчусь с бешеной скоростью. Через четверть часа полиция мне уже не страшна: я надежно затерялся в рабочем поселке.

Лаборатория наша успешно действовала до августа 1907 года. Кто знает, быть может, мы благополучно работали бы еще долгое время, но помешало одно обстоятельство.

В тот вечер я шел по Солдатской улице к лаборатории. Не доходя до перекрестка с Приютской, заметил, что у дома Савченко притаился в междуоконном простенке какой-то тип. Чтобы он не мог запомнить мое лицо и костюм, я свернул на Приютскую улицу, словно именно туда и направлялся. Через несколько минут нос к носу столкнулся с Васей Мясниковым. Обычно, встречаясь на улице, мы, боевики, делали вид, что не знакомы. Но тут, благо никого вблизи не было, я скороговоркой бросил Васе:

— У дома шпик. Не ходи. Предупреди ребят. — И как ни в чем не бывало прошел мимо.

Вернувшись на конспиративную квартиру, послал связного сообщить совету дружины.

Через час связной вернулся и передал приказ: до особого распоряжения в мастерскую не показывать носа. Одновременно нескольких боевиков послали следить за филерами и выяснить, что привлекло к нашему дому их высокое внимание.

На другое утро Мясников зашел ко мне и рассказал, что совет решил срочно замести следы лаборатории. Густомесов и Подоксенов успели уже за ночь почти все компрометирующее вынести из арсенала через соседний двор. Особенно пристальной слежки, как выяснилось, покуда не было.

Но через двое суток полиция внезапно оцепила весь квартал с четырех сторон. В соседнем флигеле начался обыск.

В чем же было дело?

В этом флигеле, оказывается, устроили свою квартиру уфимские анархисты. Однако конспиративной назвать эту квартиру можно было только иронически. Анархиствующие молодчики, собираясь, шумели на весь квартал, пели революционные песни, день и ночь у них толклась куча всякого народу. Нередко устраивались вечеринки с «зажигательными» речами. Было бы странным, если б полиция в конце концов не нагрянула к этим нашим милым соседям.

Ну, а захватив анархистов, полицейские решили заодно обыскать и остальные домишки. В нашей мастерской еще оставалась часть инструментов и материалов. Полиция ужасно обрадовалась такой удаче, арестовала Петю Подоксенова и хозяина дома Савченко. Володю Густомесова в лаборатории не застали и взяли на следующий день дома.

По городу прокатилась новая волна повальных обысков.

Так закрылся арсенал уральских боевиков. Но отделались мы сравнительно легко. Дотошное соблюдение каждым правил конспирации спасло большевистскую боевую организацию от массовых арестов. Охранка так никогда и не узнала точно, кто же работал в мастерской. Впоследствии все мы в разное время и по разным делам попались в лапы жандармов, всех судили, но никому не было предъявлено обвинение в изготовлении бомб. А ведь такое обвинение почти наверняка означало смертную казнь.

Несколько дней я скрывался на конспиративной квартире, а потом меня на время перебросили на реку Белую, к рыбакам.

Кончался 1907 год. Волна революции явно шла на спад. 3 июня царское правительство, поправ собственные обещания народу, совершило государственный переворот, разогнало Государственную думу, в которой не было угодного ему большинства, и бросило в тюрьму депутатов социал-демократов. В стране свирепствовал кровавый террор. Ищейки охранки гонялись по пятам за революционерами, рыская без устали днем и ночью.

Партия решила, что в таких условиях необходимо перестроить боевую работу. Открытые партизанские выступления были уже нежелательны. Они не могли ничего дать в условиях спада революционной волны. Решено было использовать боевиков для выполнения особо важных партийных поручений, для обучения членов партии военному делу, для работы в типографиях, для связи.

Обстановка в самой партии тоже была для ленинцев сложной. Ведь со времени IV съезда в 1906 году большевики и меньшевики формально объединились в одну партию, и большевикам приходилось с этим считаться до поры до времени. На V Лондонском съезде меньшевикам, несмотря на противодействие ленинцев, удалось протащить резолюцию, которая осуждала партизанскую борьбу вообще, принципиально, и предписывала повсюду распустить партийные боевые дружины. Однако большевики не желали идти на поводу у меньшевиков. Уральские делегаты-большевики с ведома Владимира Ильича договорились боевые организации демобилизовать постепенно, а лучшие дружины по возможности сохранить.

Так что, живя у рыбаков и деля с ними их нелегкий труд, я не бездельничал и как боевик. На артельных лодках мы переправляли за Белую участников сходок, военных занятий.

И все-таки боевая работа свертывалась постепенно сама собой: все редели наши ряды, все больше боевиков оказывалось за решеткой, на каторге. Многие товарищи погибли на эшафоте… Был схвачен и сидел в Мензелинской тюрьме и Михаил Кадомцев.

Пробыл я среди рыбаков до глубокой осени, до первых морозов. Кончился рыболовецкий сезон, кончились боевые ученья. Я снова начал бродячую жизнь партийного связного и «книгоноши». Уфа… Сим… Миньяр… Бугульма… Златоуст… Самара…

Конспиративные встречи на квартирах стали очень рискованными. Уфимский комитет партии решил устраивать явочные свидания прямо на улице, то в одном, то в другом, то в третьем месте. На связь посылали дежурных боевиков, которые и передавали кому надо поручения и распоряжения комитета.

5 декабря 1907 года подошла моя очередь дежурить на углу Успенской и Центральной улиц.

По дороге на пост, на улице Гоголя, я неожиданно увидел Мишу Гузакова. Мы уже давно не видались и очень обрадовались. Но внешне, конечно, этого не обнаружили: обстановка не позволяла.

— Ты в Уфе?!

— Да уж порядком.

— А я и не знал.

— Так и я не знал о тебе.

Миша пошел проводить меня и по дороге рассказал о своих последних приключениях.

— Комитет решил нескольких ребят переправить на время за границу. Подальше от греха. В том числе меня и тебя.

— И меня?!

Это было новостью — никто мне об этом даже не заикнулся.

— И тебя, говорю же. Посылали меня в Киев, связаться с тамошним народом, договориться и достать заграничные паспорта — киевляне откуда-то хорошие «липы» берут. Все это я быстренько сладил. Но у меня еще было второе дело: переправить сюда те бельгийские браунинги, что ты в Дубно оставил. Вот тут-то началось невезенье: выследили шпики. На какой-то станции взять хотели. Открыл я по ним огонь — и давай бог ноги! Но пистолеты пришлось бросить. До того, брат, обидно! Вспомню — плакать охота. Так что в Уфе я всего с неделю. Стой, что такое?! Никак стреляют?