В сумерки я двинулся к златоустовскому пруду, рассчитывая берегом выйти к Садовниковым — их дом стоял недалеко от леса. Тут мне не повезло: на облаву подняли, оказывается, не только полицию, но и войска, и они оцепили весь район. Тут и там горели костры, дежурили пикеты. Полиция, наверно, рассчитала, что, раздетый и голодный, я обязательно стану пробираться в город.

Оставалось единственное — идти условленным маршрутом и к следующей ночи быть у тех больших лиственниц на шестой версте.

И вот в испачканном грязью белье, изнемогая от голода и усталости, с израненными ногами, с ободранным лицом и руками, с гудящей головой, я без отдыха брел всю ночь и добрался до места раньше, чем предполагал. Душу глодал червь сомнения: явятся ли товарищи? Быть может, они уже приходили прошлой ночью и, не найдя никого, решили, что мне не удалось прорвать кольцо? Смогут ли они прийти еще?

Выглянуло солнце. Оставаться так близко от железной дороги было опасно и неразумно. Я забрался подальше в лесную глушь. Хотел было влезть на дерево — оттуда кругом хорошо видно и безопасно, — да не хватило сил. Лег наземь и стал ждать. Страшная это пытка — ожиданием!

Кончился день. Ему на смену пришла ночь — самая скверная ночь в этой моей златоустовской истории. Принялся моросить дождь. Где-то вдали погрохатывал гром. Я дрожал от холода и сырости. Чувство голода, напротив, притупилось. Часам к десяти-одиннадцати (так мне показалось) я собрал остаток сил и потащился обратно к лиственницам. Там в совершенном изнеможении лег меж здоровенных корней и стал прислушиваться.

Чередою тянулись мысли — невеселые, тоскливые. Вся моя недолгая, но не бедная событиями жизнь проходила перед моим умственным взором. Одна картина сменяла другую. В тяжкие минуты человек всегда как бы учиняет смотр своему прошлому. На секунду я ощутил зависть к тем, кто остался в тюрьме, — там хоть не мокнешь под дождем, там хоть дают кусок черного хлеба.. Но все существо мое восстало против этого поганого чувства. Нет, лучше умереть, но на воле!

Дождь усилился, нудно шурша по ветвям. Потом почти вовсе прекратился. Утих ветер. Звуки стали доноситься яснее. Мне казалось, что весь я превратился в одно гигантское ухо, а все чувства слились в одном — в слухе.

Что такое?.. Похоже — условный свист… Но я молчу, не отвечаю. Вдруг тот самый неизвестный нам провокатор выдал условный сигнал и это облава?! Минуту выдержал, а потом все-таки осторожно посвистел. Мне отозвались. Я снова посвистел. И близко, совсем близко шепот:

— Петруська, ты?..

Я узнал голос Сони Меклер. С нею была Соня Быкова, одетая поверх своего платья в мужской костюм. Она сняла его и отдала мне. Девушки принесли мне еды, но наказали есть помаленьку, чтобы не стало худо после трехдневной голодовки. Сказали, куда я должен идти дальше — это было известное мне место в лесу.

— Туда завтра к полудню приедут Костя, «Медвежонок» и Кудимов, — оказала Соня Меклер. — Привезут все, что надо, — паспорт, деньги, явки.

К утру, предварительно немного поспав и перекусив, я благополучно дошел до условленного места. В полдень встретился с товарищами. Моя густая шевелюра была спутана и слеплена смолой, из рук еще сочилась кровь, страшно болели опухшие и израненные ноги… Друзья остригли меня под машинку — это была довольно мучительная операция.

— Тебе велено отправляться в Актюбинск, на отдых, — сообщил Мячин, передавая мне паспорт. — На Урале тебе сейчас оставаться немыслимо. А в Актюбинске спокойно, город не рабочий, там ты отдохнешь.

— На рынке там все дешево, — добавил практичный «Медвежонок». — Езжай, Петруська. Придешь в себя, отъешься малость, успокоишься…

Мы расстались с Костей и «Медвежонком» — они двинулись обратно в Златоуст, а я в сопровождении златоустовского боевика Николая Кудимова — к станции Кротово.

Оттуда я и отбыл в «отпуск».

Увы, из «спокойного» Актюбинска мне тоже пришлось бежать — на паровозе, в инструментальном ящике. После этого судьба швыряла меня из города в город по всей России. Даже до Ташкента добрался. Но август 1908 года застал меня снова на родном Урале.

В начале ноября, когда я работал в Миньяре, партийная организация поручила Ивану Забалуеву и мне размножить на гектографе листовку. Печатание уже подходило к концу — работали мы в доме Филимона Забалуева, брата Ивана, — когда из Уфы приехала курьером боевичка Лиза Огурцова. Она привезла мне письмо Уфимского комитета партии.

Нужно сказать, что к этому времени ряды наши еще сильнее поредели. Так было не только у нас, на Урале. Первая русская революция потерпела поражение. Это стало совершенно ясно партии, и она выдвинула новую главную задачу: длительную работу по воспитанию, организации, сплочению масс пролетариата, подготовке к новому революционному подъему. По постановлению V областной Уральской партийной конференции боевые дружины ликвидировались, их члены переходили на общее для партийцев положение, оружие приказано было запрятать в тайных хранилищах в ожидании того дня, когда российский пролетариат снова вступит в открытый бой за власть.

В письме Уфимского комитета и содержалось одно, из поручений, связанных с ликвидацией боевой организации. Я должен был передать Филимону Забалуеву типографию, что хранилась близ Миньяра, а сам заняться ликвидацией складов оружия. Если оружия окажется немного, нужно было самому привезти его в Уфу. Оттуда мне предстояло отправиться за границу — только теперь должна была состояться та поездка, которую готовил Миша Гузаков и в которую мы собирались вместе с ним. Эх, Миша, Миша!..

Лиза привезла уже мне и шифрованные явки, необходимые для столь дальнего путешествия.

Основная часть нашего оружия хранилась в Аше, у Пелагеи Ереминой, сестры Миши Гузакова. 13 ноября я выехал в Ашу. Поезд туда прибывал ровно в двенадцать ночи. Это было мне на руку: ночью легче проскочить незаметно. Но на всякий случай я решил спрыгнуть на ходу, не доезжая станции, где всегда можно нарваться на шпиков и полицейских.

Ночевать я отправился к тетке, сестре матери. Она жила в Аше замужем за Павлом Булавиным, заводским возчиком, у которого мы с Мишей и раньше не раз отсиживались. Хотя Павел и был беспартийным, он часто оказывал нам услуги, и мы ему вполне доверяли.

Встретили меня Булавины радушно, как всегда.

— Ты надолго, Ванюшка? — спросил дядя, позевывая и почесывая под рубашкой грудь.

— Завтра ночным поездом в Уфу, — отвечал я, хлебая теплый борщ, который тетка вытащила из печи. — Тетя, вы мне поможете уехать? У меня будет багаж.

— Помогу уж, ладно. А что, боле некому?

— Да вы не одна, еще ребята пособят.

Спал я чутко и проснулся оттого, что дядя собирался на работу: он уезжал рано, часам к шести. Выходя, он словно невзначай спросил:

— Ты как, Иван, до самого поезда у нас будешь или куда перейдешь?

Бывали случаи, что мы с Мишей, переночевав у Булавиных, утром для безопасности переходили на другую квартиру.

— Пересижу у вас, коль не выгоните, — ответил я. — Только днем по делам схожу.

— Зачем тебя гнать! — добродушно усмехнулся дядя Павел. — Чай, свой, не чужой. — С тем он и вышел, плотно притворив дверь.

Время приближалось к девятому часу. Тетка заторопилась на вокзал провожать новобранцев. Бабушка покормила меня завтраком, и я снова, одетый уже, прилег на кровать и стал перелистывать томик Некрасова. Торопиться мне было некуда. Бабушка, охая и покряхтывая, ворочалась на печке.

Вижу, бабушка приподнялась с лежанки и уставилась в окно.

— Сынок, а сынок, — вдруг с тревогой прошамкала она, — никак полиция…

Меня как ветром сдуло с кровати. Через окно я увидел, как к дому движется цепь стражников. Глянул в другое окно — та же картина. Дом был окружен.

Что делать? Первая мысль: выскочить в сени, как только появится первый городовой — стрелять в упор и идти напролом. Но нет — нельзя: подведу хозяев.

Мигом я очутился у печки и сунул старушке револьвер.