Каро сейчас со мной, на переднем крае. В голове у него всегда какие-нибудь дерзкие мысли, которые он претворяет в жизнь с удивительным хладнокровием.

Вечером он приходит ко мне с двумя котелками в руках.

— Хочу накормить тебя немецким обедом — бифштексом и бульоном, то есть супом, — говорит он торжественно, ставя котелки передо мной.

— Неужели?

— Ей-богу. На ихней кухне разжился.

— А если б они узнали тебя?

— В темноте-то кромешной? Рентгена там не было. Встал я, как все, в очередь, и получил свою порцию.

— Впервые ты так?

— Да нет, наведывался уже.

Мне бы распечь сержанта, но боюсь — обижу. Молчу, хоть меня и подмывает выразить все свое возмущение: а вправе ли уважающий себя человек, тем более разведчик, ради какого-то немецкого бифштекса или из любви к опасным приключениям рисковать жизнью? И я выговариваю ему:

— Не делай этого, Каро. Сам знаешь — недолго и до беды…

— Не каждый же день я это делаю. А сегодня… Сегодня еда-то у нас какая была? Чепуховая, прямо скажем. Правда? Немного кашицы и ни кусочка хлеба. Вот я и подался в соседскую кухню. А что, животы у нас разболятся от немецкого корма? Или его в рот не возьмешь — фашистский обед? Всякий обед — пища. И никакой политики в нем нету.

— А опасность, которой ты подвергался?

— Волков бояться — в лес не ходить. А можно еще и так сказать: по воде как посуху не пройдешь… А в том, что я принес поесть, ничего рискованного, ей-ей, не вижу.

Мне остается слушать не возражая.

— Вместо того чтобы идти к нашему котлу, иду к их котлу. Все равно идти… Наши знают об этой моей привычке. В прошлом году месяца два нашего командира одними немецкими обедами кормил, да еще и шнапсом снабжал в придачу. Тогда мы вот также в окружении были. Знаешь, лейтенант, ты не думай, что я какой-нибудь отчаявшийся, которому начхать на жизнь и на все прочее. Нет, конечно. И не из тех я, что хотят непременно героями быть или героями себя считать. Я просто воюю. Здесь не место пахать и сеять — я и воюю. Вот уже два года я не вижу Назик, не обнимаю моих двойняшек. Вот уже два года в постель не ложусь. Вот уже два года я не тот, кем был раньше. Мне все кажется, что тот Каро, которого ты видишь, два года назад был совсем другим человеком.

Скорей бы кончилась эта война, чтобы я вернулся в свою деревню, занялся близким сердцу делом и стал прежним Каро. Но война есть война — и я воюю. И я должен воевать по-настоящему. Воевать кой-как — это вроде предательства. Чем больше вреда принесешь врагу, тем больше пользы принесешь себе… Все же, значит, хорошо, что я сумел у немцев бифштекс получить: голодный солдат — жидковат. Я, признаться, еще кое-что в мыслях имею, но тебе говорить не стану, чтобы ты не подумал: дескать, воды и не видать, а он уже разулся.

Каро умолкает, я лакомлюсь немецкой пищей. Дальнобойные пушки громят наш тыл. Где-то, далеко от нас, с глухим аханьем разрываются снаряды. Трассирующие пули словно прощупывают наши позиции, время от времени высоко в небо взлетают яркие осветительные ракеты.

Я смотрю в небо. Оно такое же, каким я видел его всегда. И все звезды на нем прежние, и расположены они так же, как в тот миг, когда я впервые в своей жизни взглянул на небеса. Вон Весы, вон Большая Медведица, Малая Медведица, а вот похожий на разметанную по полю золотистую солому Млечный Путь. Но в наших мирных горах, над моим селом в них какая-то другая тайна была, другое очарование виделось мне в них. Там они улыбались с такой теплотой! Бог мой, как равнодушно, как сурово и далеко-далеко сейчас это небо, фронтовое полночное небо! Какими блеклыми, тусклыми и робкими кажутся мне сейчас звезды!..

А Каро курит. Он курит почти беспрерывно. Меня клонит ко сну. Я сплю и не сплю. Через некоторое время просыпаюсь от голоса сержанта:

— Земляк, ну, я пошел, обо мне не беспокойся.

— Куда ты?

— Дела… Утром увидимся.

Сержант уходит. Однако уже рассветает: явственно доносятся отрывистые голоса просыпающихся солдат.

— На завтрак!

Я должен повести свою роту, стараясь делать это бесшумно, к полевой кухне, которая находится за соседним холмом.

Завтрак обычный: рисовая каша, уже приевшаяся, без масла и без хлеба, и конфеты — по две штуки на брата.

Едва мы отходим от нашей кухни, как из-за холма выметывается запряженная в повозку с кухонными котлами пара коней.

— Не расходитесь, ребята! — раздается спереди пронзительный окрик Каро.

Повозка с дымящейся кухней останавливается. Сержант спрыгивает с передка. Вслед за ним валится из-под сиденья повозки и растягивается на земле немецкий солдат.

— Что это значит? — подойдя к Каро, спрашивает у него командир батальона.

— Добавок, товарищ капитан! Первый — суп, второй — колбас, да еще — немецкий.

— Как — немецкий?.. — недоумевает капитан.

— Фрицы послали, товарищ капитан, — отвечает Каро.

— Не понимаю, — разводит руками комбат.

— Ребята, — обращается Каро к солдатам, — сперва поднимай, пожалуйста, этот немецкий повар, а потом поймем…

«Ага! вот на что намекал Каро, — вспоминаю я, — когда ночью, рассказывая мне о себе, будто между прочим сказал: я, признаться, еще кое-что в мыслях имею, но тебе говорить не стану, чтобы ты не подумал, дескать, воды и не видать, а он уже разулся…»

Ребята подхватывают опешившего повара за руки, помогают ему встать. Затем вынимают у него изо рта кляп, и вся эта история с немецкой кухней сразу проясняется. Капитан не верит тому, что слышит и видит.

— А как ты передовую их проскочил?

— Откуда сейчас передовая, товарищ капитан? Им тоже целый верст ходить надо строем, чтобы свой жратва получить. Пошли получить — в окопах пусто, а караулов мало, и все они спать хотят; я ждал, ждал, потом сообразил, что делать буду. Одним словом, проскочил я их передовая линия… Но давай лучше покушаем, после все расскажу.

Настроение у солдат приподнятое. Для находящихся в окружении полуголодных людей перспектива сытно поесть — приятная неожиданность.

— Ну, фриц, бери черпак! — приказывает Каро.

И вот покорный своей участи немецкий повар, ловко орудуя черпаком, раздает нам обед.

— Ай да сержант!

— Вот это герой!

— Герой и фокусник!

В окопах слышатся взрывы хохота: история похищения немецкой кухни уже облетела все наши позиции; переходя из уст в уста, обросла новыми подробностями и, чрезмерно раздутая солдатским воображением, превратилась в легенду. Каро и слушает и не слушает эту развеселую историю. Сейчас он сидит в окопе и, напевая под нос старинную армянскую песню, чинит свои сапоги. Тут же сидит и немецкий повар — толстенький человек с одутловатым красным лицом, мелкими зеленоватыми глазками и рыжими ресницами.

— Почему ты не отвел его в штаб? — обращаюсь к Каро.

— Не успел, рассветало… Ничего, пускай поежится под огнем своих соплеменников да чуть убавит в весе. Вон ведь как разъелся! Не человек, а боров убойный.

Сержант окидывает повара незлобным взглядом.

Тот смотрит на сержанта со страхом, с какой-то виноватой и покорной улыбкой.

Солнце тихонько сгоняет с полей и холмов голубую предутреннюю мглу и покрывает их своим розоватым светом. Единоборство между светом и тьмой уже закончилось. Немного погодя начнется единоборство человека с фашизмом. Немцы ровно в восемь утра принимаются обстреливать наши позиции. Когда неподалеку от нашего окопа взрываются первые крупнокалиберные снаряды, повар вскакивает и начинает креститься. Каро смеется.

— Да ты верующий, фриц!

— О, майн гот! — вскрикивает повар.

— Бога зовешь на помощь, да? — И Каро насмешливо смотрит на немца. — Не могу поверить, что эти немцы — набожные люди. Если они и вправду набожные, господь бог тоже, значит, фашист.

— О, майн гот!

— Ведь бог был христианином. Неужели же он вашу веру принял? Не было печали.

— О, майн гот!

Снаряд разрывается на бруствере окопа и засыпает нас землей. Острый запах пороха перехватывает мне дыхание. Я разгибаю спину и вижу стряхивающего с себя землю, озирающегося сержанта. Повар неподвижен, безжизнен. Он стоит подле сержанта, закрыв руками лицо и прижавшись к стенке окопа. Каро трясет его за плечо: