— Андреем.

Ну, хоть и переборщил, а всё-таки не без толку на самом деле. Слушки пойдут, звон, зашевелится муравейник. Жаль, до завтра все одно не успеют допереть. Я двинулся всё-таки в “Ярило (SUN)”.

В ресторанчике я обрёл Эдьку Промельчинского, знакомца своего ещё по факу, который после выпуска уехал в Пилорамск и работал в местной газетке “Пила-Рыба”. Вот оно! К кому же и припадать в такой ситуёвине, как не к коллегам! Неспеша умяв по рублёному шницелю, мы с ним закупили в ларьке пива, и он повёл к себе в редакцию. Эдьке я пока ни слова, решил сказать прямо в редакции, всем разом — пять голов как бы лучше, чем две. Обиняками же говорить буду — он и вообще никак не велел, так я в обход.

Редакция помещалась на втором этаже облупленного домишки; бедноватая была, тусклая, допотопная крайне, всего-то при одной-единственной 286-й машине. На ней вкалывал здоровенный лоб, вовсю волтузил мышью. Остальные пили пиво; наше им — истая пруха.

— Аркадий Хряков, мой соученик по МГУ, — представил меня Эдька.

И вдруг из дальнего угла на меня бросилась и повисла на шее зарёванная, с синяками под обоими чистыми серыми глазами, Аня.

— Андрей! Нашёл меня! Час давно прошёл, а тебя всё нет, ну я и забежала мужу всё-таки сказать! Чтоб не беспокоился!

— Так это ты и есть?! — встал из-за машинки лоб. — Милости просим к нашему шалашу!

Чем и в каком порядке он меня ухойдакивал, я уже не помню. Одно ясно, клавиатурой от 286-й машины по башке — было: трещало что-то и пластмассово сыпалось. А потом, когда меня уже пивом отпаивали, то сняли с шеи сетевой шнур. Душил ещё, значит. Повезло, коллеги меня оттащили, а лоб под давлением миротворческих сил увёл рыдающую Аню домой, к сложенным чемоданам, о которых она что-то со страстным обличительством выкрикивала.

За пивом, когда меня достаточно окучили соболезнующим стёбом, я изложил дело — всё намёками же и обиняками, конечно, разве что более внятными — с профессионалами дело имел. Но и они поняли меня как-то превратно. Едва я начал — послышались реплики на тему “московские раньше всех всё пронюхивают, всюду у них свои, чуть что где, прилетают пенки снимать, а нам тут в “Пиле-Рыбе” вечно устарелые репортажики тискать, за чужим выхлопом ездить”. Реплики горчали, обогащались примерами и воспоминаниями обид, голоса повышались, слышались уже русские артикли и титулы, и оглянуться я не успел, как меня, яркого представителя московских шустриков, лупцевала вся четвёрка оставшихся коллег, в том числе сука Эдька. Правда, компьютерного приклада никакого больше не применяли — видно, Анин лоб всё истратил.

На самом деле я всё-таки выдрался, вывалился на улицу и еле можахом поплёлся как бы к гостинице — отлёживаться.

Путь мой лежал мимо “ЗЕЛЁНОГО КОТА”, пилорамской дисКОТеки. Время было уже вечернее, дискотека работала, гремела изнутри не то что музыкой, а глухим и сотрясающим барабанным ритмом, от которого со стен обшарпанного ДК сыпались струпья извести. Двери “КОТа” подпирала кошечка местной первой древнейшей профессии. Серьги длиннее юбки, и вообще на редкость легко опознаваемая, особенно для меня, в какой-то мере младшего собрата по второй-то древнейшей. Манеру с такими я знал ещё и безошибочней, чем стиль, которым пленил мужнюю жену Аню, и сходу предложил ей закурить, делая последнюю попытку спасти Пилорамск.

Она бодро выхватила у меня из пачки мальборину, щёлкнула зажигалкой ВIC и выжидающе уставилась.

— Проводишь, приезжий? Не думай, я не какая-нибудь там за десятку в камышах, у меня дом есть, тут за углом, на Осоавиахимовской. Видик потом врубим, кофе у меня — нового дня глоток. И соседи молодые ещё, понимают, и вообще проблемы у них, не до меня.

Не до неё было на самом деле и мне. Она была совсем не моего формата, а если бы и моего, где мне сегодня снимать тёлку?..

— Завтра, может, — выдавил я сквозь кровоточащие губы.

— А сегодня что — пол-шестого? На АЭС, что ли, приехал и рентгенов там нахвататься успел?.. Задохлики вы все, задохлики... Ну, завтра, так завтра, о кэй. К вечеру сюда приходи, да прямо к открытию “КОТа”, а то я долго на простое не остаюсь.

Завтра! К вечеру!

— Завтра, крошка, тоже может не получиться, — процедил я, и припомнив провал всех словесных обиняков, перешёл к жестам, мимансу. — Завтра-то знаешь, что будет? — Я руками и лицом изобразил ужас, вспых, крах, раскол, полнейшее ничто.

— Что же завтра-то? — стала гадать тёлка. — Фейерверк? Фонтан? Совсем расклеишься? Помрёшь? — Я описал руками круг, показывая: погибнет всё. — В зарубежье на постоянку уедешь? Женишься? — На каждое предположение я энергично тряс головой. — Да говори же, говори, ты же не немой! — Я продолжал отчаянно жестикулировать. — А, ясно, псих. А в Пилорамске у нас психи по улицам не шляются. Эй, Вадик, Сашенька! — из-за ларьков вышли два амбала, оба метра под два. — Проводите вот приезжего в стационар, — приказала тёлка. Она здесь, видно, была как королева или шефиня, потому что амбалы тотчас твёрдокаменно взяли меня под руки. — Он не в порядке. — Она вплотную придвинулась ко мне и принялась уютно упрашивать: — Ща-ща. Иди с ними, иди, не боись. Стационар у нас хороший, старенький, тут рядышком, на самом обрыве над Свинежкой. Помогут тебе там, главное, от здоровых изолируют, опасно тебя без надзора. Ступай с мальчиками, голубчик, там всё и объяснишь.

Жестикулировать в хватке амбалов я уже не мог, да и орать сил не было — очень уж коллеги расквасили мне губы. Амбалы повлекли меня куда-то через дорогу. Тёлка последовала за нами в арьергарде. Тут вдруг раздался смутно знакомый женский голос:

— Куда вы его? Отпустите! Оборзела ты, Клавка?

Я увидел на углу той улицы, куда меня влекли, Аню — всё с тем же невинным узлом волос, всё с теми же фонарями под глазами, но с большим цинковым ведром в руке. Рядом была колонка.

— Не мешайся не в своё, Нюрка. Он психованный, а психу в психушке место.

— Да нормльный он, он только обманщик! — вскрикнула Аня, с лязгом бросая ведро. — Я его знаю!

— Прихехе, что ли, твой? Новый вариант? — презрительно бросила тёлка Клавка. — Опять с кем ни попадя от своего Боречки умотать собралась? — Аня молчала. — Ну, если правда его знаешь, так и забирай. Он где живёт?

— В гостинице, наверно.

Амбалы враз отпустили меня и с тёлкой во главе отошли к “КОТу”.

Аня привела меня в гостиницу. Я мёртво рухнул на кровать. Она не уходила — сбегала в буфет за стаканом кефира, напоила и стала тихо расхаживать — нет, шастать, метаться неслышно по комнате, как ночная птица, то укладывая в футляр бритву, то формуя на столе в стопочку разбросанные с утра листки и блокноты. Молча. Я всё ждал, когда же она приблизится, чтобы начать отношения, судорожно придумывал, как отстоять себя. Но всё равно ведь “гость в номере — до одиннадцати”, таков до сих пор закон захолустных гостиниц. Она не подходила, просто присутствовала. Не думала же она, что я подбивал её к бегству только компании ради! Не надеялась же всё ещё!

— Ложись как следует, — сказала она. — Раздевайся.

Вот, началось!..

— Я потом...

— Не стесняйся ты, снимай рубашку. Не можешь, что ли? А ну-ка я! — Она быстро и ловко, не поднимая на ноги, раздела меня до трусов, выпростала из-под полуживого моего тела одеяло и укрыла. — В синяках весь, как и не я.

— Просто “как я”, — еле раздвигая губы в улыбку, пролепетал я, не стерпев безграмотности.

Она тоже чуть заметно улыбнулась и отошла для новых беззвучных шастаний: повесила на спинку стула джинсы и рубашку, вытащила из раззявленной моей сумки тапочки и поставила у кровати. Потом присела у изголовья, согнувшись, так что бедненький её кулон повис над самыми коленями. Я тронул его. Полупрозрачная, свиного сала янтаринка успокоительно, завораживающе закачалась туда-сюда.

— Спи, дурик, раз уж так получилось.

Кулон всё мотался, мотался, колыша над бежевой её юбкой мутное отражение лампочки, и я не заметил, как и когда ушла Аня.

Назавтра, еле преодолев головную боль и ломоту во всём измятом теле, я дополз по центральной до авиа-касс — взять билет на утрений рейс, как он велел. Но кассирша меня огорошила: