Крысилово стало резать в кармане Витькину руку, как тонкая, острая по всему протяжению спица. Он взял мать за плечи, с усилием оторвал от бугорка. Глина на нем была взрыхлена ее ногтями, взворочена метаниями и перекатываниями. Давно высохшие цветы и хвоя сбились в колтуны. Мать за эти ночи превратила бугорок чуть ли не во впадину, лохматую воронку, уходящую вглубь. И Витька, с мыслью, которую ужаснулся бы не то что вслух сказать, а даже про себя окончательно составить, сам того не ожидая, бросил туда крысилово. Как раз в этот миг над Пилорамским Полем снижался самолет, прошивая небо тревожной красной стежкой сигнальных огней. При нервическом этом свете Витька разглядел, как крысилово винтообразно ушло вниз, в хвоинки да комки глины.

Он ждал чудовищного рева, как у Хряпы и Чавки, ждал разверзания земли, фосфорических вспышек, явления грозного призрака. Но ничего такого не случилось. Просто был Погостров как Погостров, глина как глина. Жалко и пусто, как всегда, шуршали-дребезжали на ночном ветерке жесть, бумага и хвоя кладбищенских украшений, да мать в рваном платье дрожала от плача и холода. Витька кое-как свел на ней края драных тряпок, туго завязал уцелевшим пояском, накинул сверху свою куртку и повел домой.

Было еще совсем темно. Случайных, неслучайных вернее, прохожих, которые ржали бы над материнскими лохмотьями, Витька не боялся. Гуляки, телки и лбы из их крыш у нас к трем стихают. Это около двух еще выбегают от заборов на проезжую часть резвящиеся девки, чтобы сделать ножкой перед самыми фарами несущейся машины, предпочтительно иномарки, а поодаль слышится жизнеутверждающий гогот. Потом перепуганный, еле отвильнувший в сторону водила постепенно успокаивается, созерцая только онемевшую черноту да снежное мельтешение бесчисленных мотыльков, светящихся и гибнущих в свете фар.

Двухэтажный дом барачного типа на каменном фундаменте давно спал. Черны были и их два окна. Мать и сын со скрипом поднялись изношенным крыльцом в кухню, пересекли ее усталый охладелый чад и тихонько, чтобы не будить Симку, отперли свою дверь, лохматую от ваты, выбившейся из-под скользкой клеенки. В темной комнате рыжевато светился монитор — на его фоне встряхивала царственной гривой Симка. Ребячьих голов подле нее не было — но виднелся зато силуэт какой-то взрослой, очень знакомой головы. Когда они вошли, мягкий мужской голос говорил Симке:

— Постарайся, Сим, сама вспомнить. Мы же учили. Как будет “зверь”?

— The beast, — c артиклем, как в школе, отвечала Симка.

— Нам к зверю надо прямо обратиться, значит, без артикля. Ну давай, составляем и набираем, — терпеливо произнес голос, а Витька ощутил, как мать рядом с ним в дверях пошатнулась и стала оползать на пол. Он обхватил ее.

— Кодовая фраза на этом уровне игры, — продолжал голос, — такая: “ Зверь, взрослому динозавру стыдно перед Богом охотиться на детеныша”. Тогда кровожадный тиранозавр пропустит Гвинни по стволу через ручей на островок, где ждет мама. Набираем: Beast, it’s God’s shame for an adult dinosaur hunt a kid. — Витьке все труднее становилось удерживать тяжелевшее тело матери.

— Вот, говорила же я Кольке, что не puppy, a kid! — ликующе взвизгнула Симка.

— Так-то, пусть не прет против факта. — Но ведь так не скажет никто, кроме...

Витька не выдержал, опустил мать, — она осела на пол, привалившись к его ноге. Он щелкнул выключателем у дверей.

У компьютера рядом с Симкой сидел отец.

Он был в белой акриловой рубашке с темными кругами пота подмышками — всегда не выносил синтетики, — в хороших летних сандалетах, со знакомым деловым и мужественным ободом часового браслета на загорелой крепкой руке. Черный выходной пиджак висел на спинке стула. На столе валялась отцова связка ключей.

— Витюга, — сказал он. Так Витьку никто больше не называл. — Иди сюда.

У Витьки привычно задрожало в подколеньях. Сейчас изобьет и его, и мать — где по ночам шляются, отчего на матери платье изодрано. Он двинулся к отцу, почувствовал его горячую руку на затылке — и вдруг вспомнил: отца же нет, глюки творятся, это всё крысилово, быть того не может... Отец обнял его, прижал к себе — Витька вдохнул его сигаретно-одеколонный, давний и воскресный какой-то запах. Никакого перегара, никакой неопрятной щетины...

— Сынуля...

Он никогда так не звал Витьку. В лучшем случае — сына. Содрогнувшись было в первый момент, Витька обо всем забыл и припал к твердому отцову плечу, тут же насквозь вымочив его нежданными, непостыдными, сладкими слезами. Глянув поверх головы сына на дверь, Борис вздрогнул — Аня лежала у порога без чувств. Они с Витькой подскочили к ней. Подошла помочь неколебимо спокойная Симка. Втроем они вливали ей в рот корвалол, легонько били по щекам. Борис положил жену на оттоманку и сделал ей искусственное дыхание — надолго припадая к ее губам, точно в замедленном поцелуе, — вдыхал в ее легкие воздух из своих. Наконец, она пришла в себя и сказала, то ли блаженствуя, то ли мучась:

— Ты... Правда — ты... Вернулся все-таки... Ты — здесь...

Больше она так ничего и не смогла сказать — ни пока дети сдирали с нее грязные лохмотья и одевали в ситцевый халатик, ни пока Борис, вскипятив на кухне воду, с ложечки отпаивал ее чаем с малиной. Лишь в упор смотрела на мужа серыми, стоячими, неверящими глазами. Вообще все как-то шло без визгов, писков, ликований, ужасов и расспросов. Витька после слез онемел, затаился, не желал даже полу-вздохом, четверть-словом выдать то, что творилось у него внутри. А Симка и с самого начала вела себя так, будто ничего особенного не происходило. Ну, случилось. Все знают — не он первый, может, не он и последний, — как бы говорило ее величавое лицо, навязывая свою августейшую сдержанность и остальным.

Наконец, Борис с осторожной нежностью поднял Аню с оттоманки, убедился, что она держится на ногах, и, обняв за плечи, увел в спальню. Когда за ними плотно закрылась дверь, Витька всердцах спросил у сестры:

— Ты хоть понимаешь, что вышло? Доходит до тебя, что папки чуть не месяц на свете не было? Соображаешь, что чудо?

— Чудо так чудо. Исполнилось, и все. Просто я столько за машиной сидела — никак этот проклятый код английский вспомнить не могла, а нашим обещала, что к утру Гвинни у меня доберется до мамы — видишь, вон он рядом с ней? — На непогашенном дисплее Гвинни и впрямь стоял на островке рядом с дородной миловидной игуанодонихой в чепце и переднике. — Ну, я и подумала — вот бы сейчас папка пришел, он бы мне живо дал этот код. И так сильно пожалела, что его нет — он взял да и пришел, дверь своим ключом отпер.

Витька вспомнил — в кладбищенские ночи мать выла, что ко всему еще не вынула ключей из кармана выходного Борисова пиджака, в котором его схоронила.

— И ты думаешь, — презрительно скривился он, — отец вернулся потому, что тебе для компьютера понадобился? Да разве из-за такой чуши мертвые встают? Он ведь на самом деле встал, это тебе не “Кладбище домашних животных” по телику. Ты всё словно телик смотришь, со стороны будто, как какая-то особенная.

— Я и есть особенная, — горделиво отрезала Симка. — Из всех не такая.

Борька ни разу таким не был. Даже в первую брачную ночь — упился, то и дело бегал из постели во двор блевать, материл свадьбу, да начинал уже и ее, Аню, которую, впрочем, звал Нюркой. А с годами повытратил всю мужскую силу на водку — все у него завершалось в один миг, без подготовки, без нежных слов, с властными командами “ну же, сука!” , “поворачивайся, падла!” — и лишь в последний момент у него порой вырывалось после победного бычьего рева — “о-ох, бабонька моя милая!”

Сегодня Борис любил ее неотступно, до позднего утра, можно сказать, ни на секунду не выходя из нее.

— Детка, единственная моя! Как хорошо-то, Господи! Как люблю! Знала бы, до чего! А ты меня лю...

— Да это ты ли, Боря? — как заведенная, повторяла она. — Неужто в самом деле ты?

— Я, я, Аннушка, счастье мое! Кто ж еще, любимая? Или, — он чуточку от нее отстранился, — за другого принимаешь? Кого-нибудь присмотрела... за это время?