Когда город освободили наши войска, вместе со всеми радовалась и Никитична, целовала Иришку, приговаривая:

— Вернется теперь наш Василий Алексеевич, и все будет хорошо, мы снова заживем, моя хорошая.

Дни проходили в радостном ожидании. Каждое утро Иришка просыпалась с надеждой, что вот сегодня, наконец-то, придет если не сам отец — ведь шла еще война, — то хоть весточка от него. Но ничего не было.

В годы оккупации Иришка только и жила надеждой, что вернется отец, и снова наступит прежняя довоенная жизнь, которую только и можно считать настоящей жизнью. Но вот уже прошло несколько месяцев после освобождения, немцев погнали дальше на запад с нашей земли, радовались люди освобождению, обновлялась жизнь, а у Иришки после первых радостей вновь пришла печаль и тревога: от отца не было никаких вестей. Тогда Иришка написала в Москву. Ответ пришел малообнадеживающий: «Василий Алексеевич Стрельченко пропал без вести». Люди, у которых Иришка спрашивала, что означает это самое «без вести», хотя и вздыхали, глядя на Иришку с сочувствием, отвечали, что без вести — это еще, возможно, и жив. Война разбросала людей, того и гляди объявится.

Такие ответы на время успокаивали девочку, оставляя еще крохотную надежду, однако радости они не приносили.

Вот только сегодня вдруг словно дохнуло вновь прежним довоенным, и не понимала Иришка, что стало тому причиной. Первый ли такой солнечный, теплый весенний день, ранняя ли гроза, хлынувшая на город, или тот паренек в тельняшке и мичманке, так напоминавший веселых матросов из команды отца, которые любили и баловали Иришку и которых любила она. Или, может быть, причиной тому — и весна, и гроза, и матросик.

«Обязательно надо сходить в Управление пароходством, — думала Иришка, — побродить по пристани, порасспрашивать об отце. Может, кто уже вернулся из тех, что воевали вместе с ним, или встретятся люди, которые слышали о нем, знают о его судьбе». От мысли, что она не будет вот так просто сидеть и ждать сложа руки, а что-то предпримет, может, встретит людей, близких отцу, Иришке стало радостно и немножко тревожно.

Солнце только поднялось из-за Днепра, холодными вспышками отражалось в окнах домов, серебристой рябью блестело в лужицах на узких подольских тротуарах. Уже не один трамвай обгонял Сашу, а он и не думал садиться в набитый людьми вагон, хотелось пройтись пешком, испытать всю радость начала первого в жизни трудового дня.

Саша спешил в затон — сегодня должны поднимать со дна реки пароход.

У берега Днепра, захламленного трухлыми бревнами и прошлогодними высохшими водорослями, в окружении нескольких человек Саша увидел Любина. Широко улыбаясь, так что даже его короткий крючковатый нос, казалось, выпрямился, Любин взял Сашу за локоть и представил:

— Новый член команды! Самый нетерпеливый! Каждый день прибегает и спрашивает, когда же будем поднимать наш корабль. И вот дождался этого дня!

Водники протягивали Саше, как равному, руку, называли себя.

Коренастый, сутуловатый мужчина с рябым от оспы лицом, Владимир Афанасьевич Лемеж был рулевым. Боцман Валерий Божко, щуплый, верткий, с писклявым голоском, был вовсе не похож на тех боцманов, какими их представлял себе Саша. А пожилой мужчина с черной повязкой на глазу, слегка прихрамывающий, — Леонид Маркелович Чубарь, оказался механиком. Потом Саше пожал руку Василь Промыко, тот самый паренек, которого он как-то встретил в Управлении пароходством. Василь был кочегаром. Улыбнулся, подморгнув Саше, как старому знакомому. Подходили и другие, всех запомнить Саша сразу не мог. Были тут и рабочие, и водолазы, и крановщики — все, кто явился, чтобы поднимать пароход.

На месте, где пароход лежал на дне реки, стояли две баржи с лебедками и небольшими кранами, понтоны. Рядом сновал буксирный катер. Водолазы и несколько рабочих сели в лодку и отчалили к баржам.

Вскоре на берег явился капитан, о котором Саше говорил Любин. Это был высокого роста мужчина с красным, в шрамах от ожогов лицом. В отличие от своего помощника Любина капитан показался Саше суровым, движения его неторопливы, даже несколько вяловаты. Он был в длинном черном пальто, посеревшим от времени, в шапке-ушанке с крабом.

Капитан произнес тихим, словно сдавленным голосом:

— Что ж, потрудимся, хлопцы! Надо же с чего-то начинать. Война… Хоть мы и в тылу, но работаем для фронта. Как и все… Ну, за дело, ребята!

Вернулась от барж лодка. В нее сели капитан и часть команды. Саша и Василь отплыли третьим рейсом.

Для Саши в этот первый его трудовой день работы почти не было. Точно так же, как и для Василя Промыко. Они, правда, принялись было помогать опускать тросы — их уже ожидали на дне водолазы, — но это и без их помощи легко делали рабочие-лебедщики. Потом подносили бруски, бревна.

Капитан, Любин и боцман отдавали малопонятные команды членам экипажа, другим рабочим, крановщику, чаще даже не словами, а жестами. Саша и Василь лишь молча, с напряженным вниманием всматривались в тех, кто командовал, стараясь не прозевать момента, когда команда будет относиться к ним. Но их словно не замечали. Было даже немного обидно. Хотя вскоре Саша и Василь поняли: тут пока что управляются и без них, и решили, что главное — не мешать. Стояли, наблюдая подготовку к подъему. Любин и машинист Чубарь держали в руках веревки, которые время от времени там, на дне реки, подергивали водолазы, подавая этим какие-то сигналы. Взмахом руки или кивком головы Любин что-то объяснил боцману, рабочим, и те то неторопливо крутили лебедку, то помахивали рулевому на катере. Тогда буксир натужно урчал, взбурливая винтом сонную воду затона, оттягивал вперед или подавал назад тяжелую неуклюжую баржу.

Но это была еще только подготовка к подъему, на которую ушло несколько часов. После этого обедали. Тут все познакомились с коком, Тоней Задворной, молодой круглолицей женщиной в квадратных очках. Камбуз находился еще на дне затона, и кок Тоня Задворная со всем своим небогатым и несложным хозяйством расположилась прямо на берегу. Вместо столов — два помятых железных контейнера, стулья — ящики, которых здесь валялось великое множество. Контейнер Тоня покрыла старыми, с желтоватыми отметинами горячих кастрюль и утюгов клеенками, на них стояли тяжелые, отлитые из металла тарелки и такие же кружки. Этот сервиз Тоня получила на складе пароходства. Он был изделием военного времени.

Над кострами подвешены на вбитых в землю рельсах котлы, от которых так вкусно пахло, что перехватывало дыхание.

— Сегодня на первое кулеш, а на второе каша, — торжественно объявила Тоня.

Все знали, что и кулеш и каша — это просто вареное пшено, так как других продуктов пока не выдавали. Но радостно и благодарно загалдели, потому что дело было даже не в том, какие блюда Тоня приготовила, а в том, что в экипаже существовал уже кок и был настоящий обед всего вместе собравшегося экипажа, как это бывает на судне в кают-компании.

И когда Тоня стала разливать в тарелки дымящийся, пахнущий старым салом кулеш, Любин, потирая руки, сказал:

— Кок, товарищи, на пароходе — лицо очень значительное. Даже сила тока зависит от кока.

И все засмеялись. Даже капитан слегка улыбнулся. Ему, видимо, нравилась команда.

За этим первым обедом говорили только о работе. Чувствовалось, что все по ней соскучились. Большинство — бывшие фронтовики, которые вернулись домой из госпиталей по инвалидности после тяжелых ранений.

Чубарь сидел между капитаном и его первым помощником Любиным. Перевернув вверх дном опустевшую тарелку, он чертил ложкой по ее дну какие-то линии и, часто поправляя черную повязку на глазу, что-то беспокойно объяснял капитану и помощнику. Те внимательно слушали, одобрительно кивали.

Боцман и рулевой сидели ближе к Саше, и он слышал их разговор.

Сутуловатый Лемеж, тесня тяжелым плечом сухонького боцмана, говорил:

— Река — не море. Тут у нее свои законы. Идти без бакенов — это все равно, что с завязанными глазами, вслепую…