Зичи провожает нас до подъезда и, прощаясь, запросто кладет руку на плечо переводчика, как бы давая этим понять привратнице, что мы с ним старые знакомые…

В приемной правительственного комиссара по снабжению Будапешта большая очередь. Седовласый хмурый профессор; рабочий в замасленной спецовке, две аккуратные монашки; пожилая женщина в короткой меховой шубке, чем-то напуганная; толстяк, одетый тирольцем; хилая старушка на складном стульчике; жизнерадостный француз, гордящийся деголлевской нарукавной повязкой; трамвайщик; парень со следами засохшего теста на руках; заплаканная девушка. Кого только нет!

Очередь вьется, заполняет комнату, тянется по лестнице.

Возле стола с серьезным видом стоят бойкие молодые люди. Секретарь раздает им подписанные господином комиссаром командировочные удостоверения. Это — агенты Ваша. Они направляются в восточные районы страны за мясом, картошкой, хлебом.

Из очереди смотрят на нас с досадой. Еще бы! Если мы пойдем к Вашу, то отнимем у него по крайней мере полчаса драгоценного времени. А у каждого есть к нему неотложное дело, просьба, жалоба, а может быть и проект, предложение.

Нет, я не стану оттягивать долгожданного свиданья этих людей с Ваш Золтаном.

Лучше передам ему привет от Зичи в другой раз.

На исходе ночи мне пришлось возвращаться в притихший и затемненный Пешт из предместья Буды — Обуды, еще полного гула и треска, где тающий свет цветных ракет по временам мертвенно озаряет развалины особняков, перемешанные с останками древнего римского городка Аквинкум.

Дорога к уйпештинскому понтонному мосту запружена. Автомобили и повозки стоят в два-три ряда, затем медленно подвигаются немного вперед и опять стоят… Но я — пеший, и меня перевозит через шершавый от торосняка Дунай саперная лодка.

В тумане проплывает мимо длинный Маргит-сигет[20], похожий на палубу огромной полузатонувшей баржи. Среди оголенных деревьев парка, где когда-то на воле бродили фазаны и павлины, светлеют, словно скелеты, остовы легких построек — былых летних театров, ресторанов, игорных домов, дансингов, холлов, купален, яхт-клубов и ночных баров. Хочется представить себе здесь музыку, смех и яркие гроздья электрических ламп — но это трудно. Так, наверное, выглядят в южных морях островки после того, как над ними пронесется очень сильный ураган…

Небо яснеет, а Пешт еще в серо-лиловой морозной дымке, которая остается от ночи и долго держится в узких улицах. Иду по Иожеф-кэрут, тихому и совершенно пустынному, точно необитаемому. Дома зияют темными пробоинами, окаймленными белой известковой полоской с рваными краями. Ни малейшего признака жизни. Собака и та, кажется, не пробежит, птица не пролетит.

И вдруг улица оживает. Из ворот одного дома веселой стаей выбегают мальчишки с толстыми кипами газет в руках. Со звонкими, задорными криками они рассыпаются в разные стороны.

— Сабадшаг! Сабадшаг!

И тотчас же, будто по сигналу, во всех домах открываются замаскированные досками и кирпичами входы, отовсюду появляются люди. Они обступают мальчишек, теснят их, вырывают у них газеты прямо из пачек, суют им в карманы филеры и пенго. Каждый спешит с газетой в свой бункер, где ее с нетерпением ждут соседи. Но его останавливают по дороге те, что бегут навстречу, уже без всякой надежды на удачу, и просят читать газету вслух тут же, на улице.

— Советские войска пересекли германскую границу к западу и юго-западу от Познани и вошли в Бранденбург.

В толпе возгласы удивления. Вопросы:

— А как в Буде? Как в Буде?

— В Буде занято еще 23 квартала.

Крики радости.

— Временное правительство Венгрии призывает мужское население страны вступать в формируемую новую венгерскую армию.

Долговязый мужчина в кепке и потертом пальто, прислушиваясь, постепенно расталкивает толпу и, наконец, исполненный решимости, взбирается на кузов разбитого «оппеля». Глубоко сидящие глаза его кажутся воспаленными, в них горит воинственный задор.

— Дорогие граждане! — говорит он, сдвинув кепку на затылок и размахивая кулаком. — Мы должны откликнуться на призыв нашего правительства. Ведь мы — труженики, рабочие, простые люди, нам надоело гнуть спину только для того, чтобы обогащать других. Я первый иду в армию и зову вас: идемте, добьемся лучшей жизни для себя. Я и жене своей сказал: «До свиданья, моя звездочка. Помни слова Петефи: «За твою любовь я отдам жизнь, за свободу отдам любовь». Наше счастье, дорогие граждане, наша свобода, будущее мадьярорсаг[21] — все зависит от этих дней, от нас самих. Докажем на деле, что мы верны нации. Прямо вам скажу, можно погубить нацию пассивностью и болтовней и можно спасти ее личным участием в борьбе, своими смелыми действиями!.. А для этого нужно объединиться на демократической основе всем честным людям, всем, у кого есть хоть капля любви к родине.

Оратору взволнованно аплодируют.

За всем происходящим на улице с напряженным любопытством следит, стоя у ворот, из которых выбежали мальчишки с газетами, пожилой человек с узким заостренным лицом, наполовину закрытым несуразно большими очками в светлой роговой оправе. Щурясь и нервно выпячивая тонкие, сжатые губы, что придает его лицу сердитое выражение, он пристально всматривается в оратора.

Я подхожу к нему:

— Не вы ли редактор газеты?

Он вздрагивает и огорченно улыбается, словно я открыл его инкогнито.

Да, он, Араньоши Пал, один из редакторов газеты «Szabadság» (Свобода) — органа антифашистского блока Венгрии.

Араньоши окидывает меня проницательным взглядом серых глаз и приглашает зайти к нему в редакцию.

Быстро поднимаюсь за ним по лестнице. На стене развешаны плакаты общества туристов с пейзажами: озеро Балатон, Трансильванские горы, золотонивая пушта. Дунай, Тисса.

— Широка страна моя родная! — напевно говорит Араньоши, глазами указывая на пейзажи, и с веселым лицом открывает дверь, пропуская меня в длинный полутемный коридор.

По обе стороны коридора, как в гостинице, ряды застекленных дверей. Под потолком, едва оттесняя мрак, тускло горит электрическая лампочка. Видеть ее робкий свет в теперешнем Пеште странно и приятно.

В крохотной комнатушке, куда вводит меня редактор, — письменный стол с телефоном, деревянное кресло, этажерка с книгами, карта Европы, а у окна на низеньком столике портативная пишущая машинка.

Окно с обледеневшими стеклами выходит в переулок. Но и сюда доносится шум толпы и бойкие, постепенно удаляющиеся, протяжные крики мальчишек-газетчиков:

— Сабадшаг! Сабадшаг!

Араньоши, прислушиваясь, удовлетворенно кивает головой.

— Так вот каждое утро мы будим людей, вытаскиваем их из бункеров на улицы, чтобы они двигались, спорили, думали, надеялись, мечтали. Зовем их к борьбе за новую жизнь. Газета только на-днях начала выходить и сразу оживила город… Я вам не предлагаю раздеться. У нас не работает отопление. Но ничего, не замерзаем. Я озабочен лишь тем, как бы чернила не превратились в лед. Прошу вас, садитесь, пожалуйста, где удобнее.

Редактор указывает на кресло и круглый вертящийся стул перед столиком с пишущей машинкой.

— За меня не беспокойтесь, я устроюсь. — Он усаживается на краю стола, распахнув полы пальто и положив ногу на ногу. — Извините, что не могу вас принять в лучшем помещении. Наши канцелярии и приемные еще приводятся в порядок. Там страшная кутерьма. Здесь, в этой репортерской кабинке, мы можем спокойно посидеть. Вы курите? Разрешите вам предложить. Венгерские — «Симфония». Довольно крепкие.

Араньоши глубоко затягивается и, собираясь с мыслями, жует кончик сигареты. Сквозь голубой дымок он задумчиво смотрит куда-то на дальние крыши, уже заблестевшие под солнцем.