«Легенда» Костера не лишена недостатков. Как уже говорилось, первая часть слишком механически воспроизводит эпизоды народных книг об Уленшпигеле, создавая разнобой в трактовке его образа. Не всегда удачна символика Костера. Наряду с блестящей символической концовкой — безвкусное видение праздника весенних соков, где мощь природы, изобилие плоти показаны в преувеличенной, тяжеловесной манере, близкой натурализму. Натянуты последние видения Неле и Уленшпигеля, символы Семи пороков, превращающихся в Семь добродетелей, искусственно связанные с красочными полнокровными картинами народной войны. Натянуты и поиски Уленшпигелем «Венца», то есть символа воссоединения Нидерландов и Бельгии, звучавшего архаически во времена Костера. Слабы, бескровны стихи по сравнению с сильной и поэтической прозой.

Однако эти недостатки — частности. Они не могут затемнить поэтической высоты, эпического величия книги де Костера. Его «Легенда» не имела успеха у современников в гораздо большей степени благодаря своим достоинствам, чем недостаткам. Она не могла удовлетворить ничьим вкусам. Католиков оскорбляла её антиклерикальная устремлённость. Передовую интеллигенцию не удовлетворял её «фламандизм», который в представлениях того времени связывался с реакционными и католическими кругами. Литературная эпоха, когда в моду начинал входить натурализм, не могла оценить произведение столь «странного», необычного жанра, а также реализма Костера, просвеченного фантастикой, сказкой, легендой, образами и отзвуками фольклора.

Жанр произведения Костера трудно определим. «Легенда» правильно воссоздаёт события и черты исторической эпохи и включает богатую документацию. Но это менее всего историческая повесть или роман. Композиция её хранит следы происхождения от народных книг, усвоив достижения романтической эпохи. Обогащённая многообразными влияниями фольклора и завоеваниями литературы XIX века, она совершенно самобытна. Поднявшаяся до высоты национальной «библии», она лишена примитивизма старинных народных легенд и малейшего оттенка мистики. Книга Костера вполне современна. Более того, намечая новые формы героического народного эпоса, она смотрит в будущее. Она и сейчас ещё не получила своей настоящей оценки. Многое в этой книге может быть сближено с чертами новой эстетики, вырастающей на наших глазах.

Особенно интересен фольклоризм Костера. Дело не в том, что художник использует элементы фольклора. Его использование — это не стилизация, всегда эпигонская и искусственная, не то воссоздание примитивных форм литературы, которое никогда в позднейшую эпоху не может породить большого произведения.

В книге Костера образы народного творчества озвучены передовыми идеями и чувствами его времени. Фольклор для Костера — не объект цитации, не украшение, но внутренне оплодотворяющее начало. Найденные в фольклоре черты национального характера перечеканены в характер, широко охвативший современные черты народа и выходящий далеко за пределы данной нации,

В эпоху, когда европейская литература страдала от невозможности создать «героя», Костер создал произведение, которое, подобно народному эпосу, выдвигает образ героя, соединившего в себе передовые черты нации и тем самым становящегося прообразом и идеалом.

Костер сделал своим героем народ и раскрыл его жизнь и страсти через всенародную борьбу. Этим «Легенда» предвосхищает черты той литературы, в которой романтическая и реалистическая стихии естественно сливаются, где описание внешнего мира, анализ характеров и создание идеала перестают быть разрозненными задачами искусства, но сливаются в эпическом действии.

Будущее позволит лучше оценить эстетические достижения «Легенды». Сейчас, читая её, мы думаем не о вопросах поэтики.

Маленькому Тилю Клаас дал два урока — урок Солнца, веру в мощь природы и земли, и урок Птички, гласящий, что живое существо нельзя лишать свободы. Легенда об Уленшпигеле покоится на этих двух началах народной жизни — на любви к родной земле и на исконном свободолюбии народа.

Эти два урока предполагают и третий, заключённый в книге Костера, — урок великой ненависти. Сегодня его «Легенда» живёт как поэма Возмездия.

Как и в книге Костера, над залитыми кровью полями Европы встаёт весна. После костров и пыток, после истязаний и казней «всходит солнце». Предателя рыбника ведут к плахе. После лет напряжённой, яростной борьбы «всходит солнце в золотистых туманах». Великий гёз встаёт из могилы, куда его хотели зарыть живьём. Вот он выпрямляется во весь рост, отряхивается и, обняв Неле, идёт по странам Европы — насмешливый и дерзкий, неуловимый, вечно юный, бессмертный Уленшпигель.

Е. ГАЛЬПЕРИНА

Господа художники, государи мои господа издатели, господин поэт[1], я должна сделать вам несколько замечаний касательно вашего первого издания. Как! В этой книжной громадине, в этом слоне, коего вы, в количестве восемнадцати человек, пытались подвигнуть на путь славы, вы не нашли самого крохотного местечка для птицы Минервы, мудрой совы, совы благоразумной? В Германии и в этой столь любимой вами Фландрии я непрестанно путешествую на плече Уленшпигеля, который так прозван потому, что имя его обозначает Сова и Зеркало, Мудрость и Комедия, Uyl en spiegel. Жители Дамме, — где, говорят, он родился, — по закону стяжения гласных и по привычке произносить «Uy» как «U» произносят «Уленшпигель». Это их дело.

Вы же сочинили другое объяснение: «Ulen (вместо Ulieden) spiegel» — ваше зеркало, ваше, господа крестьяне и дворяне, управляемые и правящие: зеркало глупостей, нелепостей и преступлений целой эпохи. Это было остроумно, но неблагоразумно. Никогда не надо порывать с традицией.

Быть может, вы нашли причудливой мысль воплотить Мудрость в образе птицы мрачной и нелепой — на ваш взгляд, — педанта в очках, балаганного лицедея, любителя потёмок, беззвучно налетающего и убивающего раньше, чем слух уловит его появление: точно сама смерть. И однако, притворно-простодушные насмешники, вы похожи на меня. Разве и среди ваших ночей нет таких, когда рекой лилась кровь под ударами убийства, подкравшегося на войлочных подошвах, чтобы не было слышно его приближения? И разве ваша собственная история не помнит бледных рассветов, тусклым лучом озарявших мостовые, заваленные трупами мужчин, женщин, детей? Чем живёт ваша политика с тех пор, как вы царите над миром? Кровопролитиями и избиениями.

Я, сова, скверная сова, убиваю для того, чтобы жить, чтобы кормить моих птенцов, а не для того только, чтобы убивать. Если вы попрекаете меня тем, что мне случалось сожрать птичий выводок, то не могу ли я попрекнуть вас избиением всего, что дышит на этом свете? Вы наполнили целые книги трогательными рассказами о стремительном полёте птицы, о её любовной жизни, о её красоте, об искусстве вить гнездо, о страхе самки за детёнышей; и тут же пишете, под каким соусом надо подавать птицу и в каком месяце она жирнее и вкуснее. Я не пишу книг, помилуй бог, не то я бы написала, что когда вам не удаётся съесть птицу, то вы съедаете гнездо, лишь бы зубы не оставались без дела.

Что до тебя, неблагоразумный поэт, то ведь тебе выгоднее было указать на моё участие в твоём творении, из коего по малой мере двадцать глав принадлежат мне — прочие оставляю в полную твою собственность. Это ещё наименьшее зло — быть неограниченным владыкой всех глупостей, которые печатаешь. Поэт, ты без разбора обличаешь тех, кого называют палачами родины, ты пригвождаешь Карла V и Филиппа II к позорному столбу истории, — ты не таков, как сова, ты неблагоразумен. Уверен ли ты, что в этом мире уже нет ни Карлов Пятых, ни Филиппов Вторых? Не боишься ли, что внимательная цензура найдёт в чреве твоего слона намёк на знаменитых современников? Зачем ты тревожишь мирный сон этого императора и этого короля? Зачем ты лаешь на таких особ? Кто ищет ударов, от ударов погибнет. Есть люди, которые тебя не простят ни за что, да и я тебя не прощаю, ты нарушаешь моё благополучное мещанское пищеварение.