— Совсем близко. Рукой подать, — ответил Тюха-Митюха. — Вон ту хату на углу видите? Под соломенной крышей.

Этот неожиданный вопрос вызвал у репортера невольный смех.

— Я не кошка, В такую ночь не только соломенную крышу, но и собственный нос не разглядишь.

— Без привычки разглядеть, конечно, трудно, — согласился с ним милиционер. По первах и я тут зрением страдал. Напало на меня что-то, вроде курячей слепоты. А после привык. Теперь по-кошачьему ночью вижу.

В этот момент впереди, метрах в пятидесяти от них, блеснул свет и во мгле ночи четко обозначился мутно-желтый квадрат открывшейся двери.

— Вон то и есть старцев дом. От него кто-то вышедши. Видите? — указал на свет милиционер.

— Теперь вижу, — сказал Холмин.

Появившаяся в светящемся квадрате человеческая фигура, на секунду задержавшись в нем, скользнула вправо, во мглу ночи. Всмотревшись в нее, милиционер воскликнул удивленным полушепотом:

— Чего это у него ему потребовалось?!

— Кому? — спросил репортер.

— Да Кондратию.

— Разве это он?

— А то, кто же?

— Вы не ошиблись?

— Ну, вот еще. Я кондратиеву личность за полверсты установлю. А это темное дело с ним моментально выясню, — решительно сказал милиционер и направился в сторону скрывшейся фигуры. Холмин, не обращая внимания на лужи, поспешно прыгнул за ним и ухватил его за рукав.

— Погодите. Выяснять будем потом.

Тюха-Митюха остановился.

— Слушаюсь. Потом, так потом. Но зачем он к старцу ходил? Этого я недопонимаю.

— Может быть, ваш Кондратии из староверов? — предположил Холмин.

— Какое. Член союза безбожников. С верующими скоко разов лаялся, — возразил милиционер.

В квадрате двери вырос силуэт второй человеческой фигуры. Она была ниже, но шире, чем первая.

— А это кто? — спросил репортер.

— По обличью видать, что сам старец — ответил Тюха-Митюха.

— Семья у него есть?

— Нету. Он бессемейный…

Постояв на пороге несколько секунд, человеческий силуэт отодвинулся вглубь комнаты. Дверь закрылась и все вокруг нее на улице снова окутал ночной мрак.

— Мы так сделаем, Дмитрий Лукич, — обратился Холмин к милиционеру после короткого раздумья, — теперь дорога к старцу мне известна. Я отправлюсь к нему, а вы…

— Разве я не с вами? — перебил его вопросом Тюха-Митюха.

— Нет. Вы подождете меня здесь, где-нибудь в подворотне. Я хочу поговорить со старцем наедине. Часы у вас есть?

— А как же. Часишки у меня мировые. Мозеровские. От одного ликвидированного кулака достались, — похвастался милиционер.

— А вам хозяина часов не жаль? — спросил Холмин.

— Чего же кулака-то жалеть? — удивился Тюха-Митюха.

— Человек все-таки.

— На всех раскулаченных жалости не хватит.

— Пожалуй, верно. Так вот, Дмитрий Лукич, если я через полчаса не вернусь, бегите к Дохватову и, вместе с ним, сделайте у старца обыск.

— Опасаетесь покушения, товарищ нач… извиняюсь, товарищ Холмин?

— Не покушения, но… всяко бывает.

— Староверы у нас мирные. Они ни на кого не покусятся.

— Посмотрим…

Расставшись с участковым милиционером, репортер кое-как, через лужи, добрался до крыльца дома старца, взошел по четырем покосившимся деревянным ступенькам и постучал в дверь. За нею послышались быстрые шаркающие шаги и раздался вопрос, заданный густым рокочущим басом:

— Кто там?

— Откройте, пожалуйста. Человек из города. По делу, — ответил на вопрос Холмин.

За дверью загремел железный засов и она открылась.

— Входите. Даст Бог, гостем будете, — произнес встретивший Холмина человек, пропуская его в сени и стараясь ласковыми словами и приветливой интонацией смягчить свой грубый бас.

От стука железного засова закрывшейся двери Холмин ощутил на мгновение неприятное чувство попавшего в ловушку, но хозяин дома так приветливо поклонился ему и так ласково заговорил с ним, что чувство это улеглось.

— Сюда пройдите. В мою клетушку-комнатушку, — сказал хозяин, открывая дверь, ведущую вглубь дома. — Тут у меня тепленько, печечка топится, вы, видать, озябли. И обогреетесь, и побеседовать сможем.

Холмин вошел и огляделся. Перед ним было то, что можно увидеть в любой крестьянской хате Северного Кавказа: глинобитные, беленые известкой стены, глиняный пол, два узких окошка на улицу, стол, грубо сколоченный из потемневших от времени досок и такой же топчан вместо кровати, с соломенным матрасом на нем, да две длинные деревянные лавки: одна у стола, другая вдоль стены. В одном из углов висело несколько икон, с горящей перед ними лампадой, другой занимала двухярусная полка со старинными, — если судить по их корешкам, — книгами.

По размерам маленькая и тесная комната действительно походила на клетушку; в таких крестьянских хатах живут обычно одинокие бобыли. Холмина, однако, удивило здесь то, что в подобных жилищах одиноких людей встречается довольно редко: почти образцовая чистота. Заметив и поняв его удивленный взгляд, хозяин сказал:

— Чистенько тут у меня. Это наши сестры, мои дочери духовные, стараются. Помогают мне клетушку эту в порядке содержать. Ну и питают меня по бедности моей. Взаимно у нас. Я им — пищу духовную, а они мне, как бы, мирскую, — и он хохотнул басисто, но приятно.

Назвать его старцем можно было лишь с очень большой натяжкой. Перед Холминым стоял человек не старше сорока пяти лет, приземистый, широкоплечий, но стройный. По его полному, румяному лицу, с небольшими усами и русой, кудреватой бородкой, разливалась ласково-медовая улыбка; ласковость была и в серых с прищуром глазах — они не просто смотрели на человека, а как бы осторожно трогали, мягко ощупывали и поглаживали его. Одет был староверческий начетчик чисто и не по-древенски богато в белую шелковую рубаху, бархатную жилетку поверх нее, штаны тонкого сукна и добротные хромовые сапоги. С его чистой и ласковой внешностью как-то не вязались только руки, — красные, волосатые, с широкими ладонями и толстыми узловатыми пальцами — да голос, слишком густой и басистый.

«Тебе бы лирическим тенором петь, — подумал Холмин, слушая старца. — А говор у тебя никак не сибирский. Скорее, пожалуй, ярославский»

— Что же нам стоять так? В ногах правды нет. Сядем рядком да потолкуем ладком, — говорил, между тем, хозяин, указывая гостю на лавку у стола.

Холмин сел. Старец уселся с ним рядом.

— С чем ко мне пожаловали?

— Дело у меня к вам, — начал Холмин. — Но, прежде всего, как мне называть вас? Имени и отчества ваших я не знаю.

По мнению Холмина, показать, что он это знает, было неосмотрительно.

Старец ласково погладил его глазами.

— Звать меня Федором, а по батюшке Матвеичем. Но тутошние верующие отцом зовут. Вы сами из каких будете? Нашей веры или никонианской? А, может из обновленцев?

— Затрудняюсь ответить на такой вопрос, — сказал Холмин. — Ни к какому церковному течению я, собственно, не принадлежу.

— А в Бога веруете?

— Верую.

— Ну, Господь простит.

— Простит? Что? — не без удивления спросил репортер.

Старец вздохнул.

— Всякий верующий считает правильной только свою веру. Так и мы, грешные… Но в чем состоит ваше дело ко мне?

— Дело, видите ли, вот в чем. Приехал я сегодня утром сюда из города вместе с товарищем. Мы заготовляем перо и пух. И случилась с нами здесь большая неприятность. Мой товарищ убил сельского гармониста Пашку.

По улыбающемуся лицу старца скользнула тень удивления и с его губ невольно сорвалось;

— Не мог он убить…

— Почему вы так думаете? — быстро спросил Холмин.

— Потому, — старец запнулся и закончил фразу вопросом:

— Зачем городскому человеку убивать сельского парня?

Репортер пожал плечами.

— Не знаю.

— Но вы говорите, что ваш товарищ… убил. Вы видели это?

— Нет. Дело было так. Я и мой товарищ вышли вместе из столовой Дома колхозника и возле его крыльца обнаружили труп зарезанного гармониста.

— Но вы утверждаете, что убил ваш товарищ.