Тоша усиленно посещал репинскую мастерскую, прилежно и удачно рисовал там, но все более и более отлынивал от занятий с учительницей. Возможно, виновата была она сама, неопытная молодая девушка, одна из русских студенток, проживавших в Париже. Она не сумела заинтересовать Тошу, приохотить его к урокам. Тоша зевал, скучал, не раз засыпал над книгой. Это казалось тем более удивительным, что в занятиях рисованием он был неутомим. Валентина Семеновна приходила в отчаяние, считала, что она «упустила» сына, растит неуча, что единственный выход — везти его в Россию и отдавать там в гимназию.

Но, стараясь повлиять на сына, сама Валентина Семеновна неоднократно допускала тяжелые ошибки, которые горько переживались Тошей, больно ранили его. Он, так же как когда-то в Никольском, увлекся одной поделкой. Ему хотелось создать лошадку на шарнирах, так чтобы она сгибала ноги, качала головой, махала хвостом. С огромным трудом дело наладилось. А мать в наказание за лень, за постоянные жалобы на него учительницы поступила так же, как поступила когда-то тетя Таля. Валентина Семеновна сломала лошадку и потребовала, чтобы Тоша, вместо того чтобы заниматься глупостями, учил как следует уроки.

Русским художникам в Париже жилось весело. По молодости лет материальные затруднения их не пугали, будущее казалось светлым, полным надежд. Для уныния времени, казалось, не было. Через Репиных и Серова попала в кружок художников. Центром этой компании был гостеприимный, добродушный Алексей Петрович Боголюбов. У него постоянно бывали Иван Сергеевич Тургенев, поэт Алексей Константинович Толстой; они с удовольствием проводили время в компании людей молодых, живых, талантливых, у которых затей и забав было множество.

Портрет А. Н. Серова работы В. А. Серова. 1889.

Портрет матери. Рисунок. 1880.

Портрет Л. Г. Мамонтовой. Рисунок. 1887.

На всю жизнь запомнилась Тоше встреча нового, 1875 года, организованная художниками в квартире Боголюбова. В этой встрече Тоша впервые принимал самое деятельное участие.

Все друзья Боголюбова — а их тут собралось немало — сговорились устроить хозяину сюрприз, подготовились заранее и явились в гости со всеми атрибутами задуманного дивертисмента.

У Дмитриева-Оренбургского оказалось много разнообразнейших костюмов: русских, украинских, кавказских, мордовских. Участники заговора нарядились в них и, когда собравшаяся публика начала немного скучать, вошли в зал с пением. Впереди шла высокая, стройная Дмитриева в боярском костюме и несла хлеб-соль. В это время хор, подготовленный Валентиной Семеновной, исполнял старинную святочную песню «Слава на небе солнцу высокому, слава!» и при последних словах: «Слава нашему Алексею Петровичу, слава!» — Боголюбову поднесли хлеб-соль. Затем начались хороводы и пение: «Как по морю, морю синему», «Солнце на закат», «Волга». А под пение народной песни «Ах, вы, сени, мои сени…» Репины прошлись в русской пляске. Бас, украинец в национальном костюме, пел народные песни. И а этом кончилось первое действие. Лица у присутствующих сияли. Для хозяина, так же как и для большинства его гостей; представление было радостной и веселой неожиданностью.

После перерыва в зал втерся оборванный мужичонка и попросил разрешения привести по-заморски обученного медведя. Никому и в голову не могло прийти, что неуклюжий, совсем настоящий медведь — это зашитый в шкуру, изнемогающий от жары Поленов. Следом за ним плелись коза и мальчишка-барабанщик. Ученые штучки медведя и прибаутки поводыря Беггрова имели огромный успех. Аплодисменты не умолкали до тех пор, пока не вошел в зал Поленов, переодетый в обыкновенный костюм. Следом за этой сценой — серенада Мефистофеля и ария «Мефистофель перед церковью» из оперы Гуно. Потом алжирский танец в настоящих арабских костюмах. Плясал один художник-американец, а на тамбурине играла Валентина Семеновна. К концу второго действия снова выступил талантливый комик Беггров с рассказом о том, как Мишка Савин был в Москве и каких там нагляделся чудес.

Третьим и последним действием была живая картина «Апофеоз искусства». Наверху сиял транспарант с вензелем Боголюбова, переплетенный с изображением цифры «1875». Под транспарантом стоял Тоша в виде гения с огромными белыми крыльями и лавровыми венками в руках. Немного ниже, около него, полукругом сидели четыре искусства (по проекту Поленова, их должно было быть пять. Но одна дама закапризничала — обошлись без архитектуры), Скульптуру изображала Дмитриева, живопись — средняя из красавиц Ге, музыку — Серова, поэзию — старшая Ге. Все они были в белом тюле и газе, с цветами, лавровыми венками и атрибутами своего звания. Внизу помещались величайшие представители искусства: в середине сидел Гомер, старый, плешивый, в белой тюнике и гиматионе[3], рядом с ним Рафаэль (Вера Алексеевна Репина), слева Микеланджело (Поленов), по бокам — Шекспир (Жуковский) и Бетховен (Шиндлер). Над гримом поработали Репин, Поленов, Савицкий.

Эта живая картина была не только «Апофеозом искусства», но и апофеозом вечера. Боголюбов был тронут до слез, Тургенев радовался, как ребенок, Толстой ходил с растянувшимся в улыбке лицом и не мог прийти в себя от удовольствия.

Уже на другой день в Россию полетели письма с описанием вечера. Да и в Париже среди художников много говорили о нем, завидуя тем, кто присутствовал. Казалось, так весело и живо начатый год обещает быть радостным и удачным.

Но вопреки всем ожиданиям новый год начался для русской колонии очень печально. В первых числах февраля покончила с собой прелестная молодая женщина — жена художника Савицкого. Ее постоянно видели на собраниях русской колонии, она считалась любительницей развлечений, на новогоднем вечере была весела и спокойна, и вдруг такая ужасная смерть. Разговоры об этом происшествии нервировали всех, а главное, что особенно перепугало Валентину Семеновну: ей показалось, что Тоша слишком внимательно прислушивается к этим пересудам. Она поторопилась покинуть Париж и увезла сына назад в тихий Мюнхен, к Кёппингу, к школьным друзьям Риммершмидтам.

Полгода жизни в Париже изменили мальчика еще больше, чем прошлое лето. Если Мюльталь повлиял на его характер, Париж дал ему уверенность в будущем. Занятия с Репиным, общение со старшими товарищами, проявившими большое внимание к его дарованию, способствовали уверенности в том, что главное для него — искусство, рисование, живопись. Теперь он жил так, словно бы ждал дня, когда в силу неизбежной закономерности та сила, которая накапливалась в нем, все то выдающееся, что было заложено в его душе, рано ли, поздно ли, найдет свой способ выражения в линиях, в пятнах, в красках.

Едва ли в мировой истории искусства есть другой пример такого раннего и такого твердого выбора пути, как это произошло с маленьким Серовым. У него с матерью теперь все разговоры о будущем начинались так: «Когда ты будешь художником…», «Когда я буду художником»…

«Ты будешь художником» — такое напутствие дал и Кёппинг, провожая своего ученика в Россию.

На берегу живописной речки Вори, в нескольких верстах от Троице-Сергиевской лавры, расположилась усадьба Абрамцево.

Еще издали, от Хотьковского холма, виден построенный на небольшой возвышенности старинный барский дом с мезонином. Со всех сторон он окружен прекрасным парком, большим, тенистым, с вековыми липами и березами. В парке есть пруд с коричневой, настоенной на еловых корнях водой, затянутой у берегов зеленой ряской. Есть заросли орешника, земляничные полянки, грибные уголки. И трудно здесь понять, где кончается парк и где начинается лес