В этом доме Тоша встретил не только близкую ему семью, к которой нежно привязался, но и строгих друзей, которые повлияли на его характер, в некоторых областях довоспитали его, а в иных и перевоспитали.

Как это ни странно, но юноша, дитя демократической интеллигентной семьи, во многом оказался чужд обычному укладу такого рода семей. Он, например, не был приучен к систематическому распределению своего времени, не умел вовремя вставать, вовремя ложиться, не всегда был точен и аккуратен. С одной стороны, он был очень скромен в потребностях, мог подолгу носить один и тот же костюм или пальто, спать на голых досках и вместе с тем, приученный в мамонтовском доме к обилию прислуги, не умел убрать за собою, вычистить обувь, платье. Был капризен в еде. Ко всему этому присматривались у Симановичей и воздействовали на него то тихим, незаметным, но твердым давлением, то прямыми замечаниями и спорами. Не выносили там нападавшего иногда на Тошу мальчишеского высокомерия, требовательности или обидного глумления над достойными людьми только потому, что они не понравились Тоше своей внешностью.

Потихоньку обтесывался юноша, почти еще мальчик. Большим счастьем было для него в самом податливом возрасте общаться с людьми веселыми, приятными, доброжелательными и вместе с тем всегда занятыми делом, целеустремленными и собранными. Этого он не мог получить ни в богемной среде, где вращалась его мать, ни в довольно безалаберной семье Репина, ни в милом, но слишком благополучном доме Мамонтовых.

За те несколько недель, которые отделяли приезд Серовых в Петербург от экзамена в академии, семья Симановичей очень сильно изменила Тошу, подготовив его к будущей самостоятельной студенческой жизни.

Он очень привязался к семье тетки и, насколько мог чаще, навещал ее. А подружившись с Врубелем и Дервизом, привел и их тоже в этот дом. По субботам у Симановичей собирались друзья и молодежь. Все три художника стали постоянными посетителями этих скромных вечеринок.

Молоденькие учительницы, помощницы Аделаиды Семеновны, по субботам отпускали своих учеников пораньше, торопливо убирали классы, переодевались. Чуть начинало темнеть, уже раздавались звонки нетерпеливых друзей, соскучившихся за неделю.

Пока Серов мчится с Васильевского острова на Кирочную, там уже собралось немало молодежи. Юный поэт напыщенно декламирует последнее из появившихся в печати стихотворений Надсона; студент-математик смешит своих приятельниц анекдотами; начинающий композитор наигрывает что-то на рояле.

Художники появляются с альбомами. Они не упускают случая зарисовать какое-то новое лицо, позу, группу, а иногда и сочинить веселую карикатуру на присутствующих.

Эти вечера на Кирочной примечательны были своими посетителями: почти все эти люди со временем заняли видное место в истории русского искусства. Любовь к искусству и являлась основной силой, связывавшей посетителей субботних приемов.

Между художниками первенствовал Врубель. Он был старше всех, разносторонне начитан, осведомлен не только в вопросах художественных. Он всегда производил впечатление широко образованного молодого человека.

Здесь, на Кирочной, поднималось множество насущных вопросов. Это было одинаково интересно и юношам, нашедшим свое призвание, и девушкам, еще только предполагавшим служить искусству. Тут вырабатывались новые взгляды на живопись. Грядущий модернизм уже носился в воздухе. Но прогрессивные веяния еще не вылились в осязательную форму, и молодые художники только старались разглядеть будущее современного художественного движения. Тут впервые был брошен смелый вызов «старикам», то есть передвижникам. Идейность, тенденциозность в живописи рьяно отрицались, зато рьяно отстаивалось мастерство.

— Пусть будет красиво написано, а что написано, нам неинтересно.

— Значит, и этот самовар, если будет красиво написан, имеет право называться художественным произведением?

— Ну, конечно, — отстаивали художники свою точку зрения, — все, что красиво, — искусство!

Бывало, Врубель среди горячей речи чертит в альбомах византийские «лики» для собора в Киеве; Серов, рисуя что-то, помалкивает, лишь изредка вставляя веское словцо; Маша Симанович, талантливая скульпторша, лепит из воска горельеф матери, жадно прислушиваясь к каждому слову молодых поборников искусства. Из соседней комнаты доносится звонкий тенор Дервиза, распевающего с горячностью романсы Чайковского под аккомпанемент Надежды Яковлевны.

Часто эти вечера заканчивались шарадами, в которых принимали участие и малолетние члены семьи.

Здесь, в этом скромном доме, возникали увлечения, дружба, рождалась любовь. Здесь нашел себе Владимир Дервиз жену — Надежду Яковлевну Симанович и таким образом породнился с Серовым. Там же влюбился Валентин в такую же юную, как и он, воспитанницу тетки — Лелю Трубникову. Эта любовь прошла через всю его жизнь. Ольга Федоровна позже стала его женой и верным спутником. А сейчас это была худенькая, небольшого роста девушка-подросток, белокурая, пышноволосая, с бело-розовой нежнейшей кожей тонкого, задумчивого и выразительного лица. У нее были большие серо-голубые глаза и ослепительные, очень красивой формы зубы. Познакомившийся с ней несколько лет спустя Павел Петрович Чистяков заявил: «С такого лица только ангелов писать», хотя ничего слащавого в наружности Лели Трубниковой не было. Очевидно, старик подразумевал строгих ангелов Микеланджело или Дюрера.

Ухаживал за одной из Симанович и Врубель. Но его одержимость искусством, его материальная необеспеченность, заставившая на несколько лет покинуть столицу, помешали развитию этого романа.

Рядом с молодежью, содержательной, окрыленной успехами в искусстве и в любви, легче и лучше работалось даже пожилым людям, хотя далеко не всегда взгляды их сходились. Вечная история «отцов и детей» повторялась и здесь. Горячим участником дискуссий была Валентина Семеновна, часто приезжавшая на субботние приемы из деревни, где жила и работала. Основной причиной разногласий со взрослыми были взгляды молодежи на искусство.

Валентина Семеновна, так же как и Аделаида Семеновна, была яростной защитницей передвижников. Люди их поколения находили в жанре, взлелеянном передвижниками, отражение своих идеалов, им было кровно близко то, что отражала живопись — тяжелая жизнь народа, служение ему, обличение недостатков чиновного аппарата, власти денег, самодурства сильных и т. д. и т. д. — словом, все то, что являлось темами произведений передвижников — Перова, Маковского, Крамского, Максимова, Мясоедова, Богданова, Лемоха. О мастерстве, о соответствии формы и содержания они не задумывались, считали нападки молодежи мелкими придирками, болезнями роста, незнакомством с жизнью.

За свое мировоззрение, за свои идеалы Валентина Семеновна держалась крепко. Ведь ничто, кроме служения им, не могло бы заставить ее расстаться с Немчиновым и маленькими детьми, расстаться с Петербургом и Тошей и жить где-то в деревне Сябринцы Новгородской губернии с единственной целью — работать среди русских крестьян, приобщая их к музыкальной культуре.

В области музыки ее деятельность была очень близка к тому, что делали передвижники в живописи. Так как же ей было не защищать единомышленников?

Живя в Сябринцах, Валентина Семеновна кончала оперу «Уриэль Акоста». Выбрала она этот сюжет опять же потому, что герой был близок ее душе, этот голландский еврей, прогрессивный мыслитель, трактовавший о просвещении народа, о служении ему, о борьбе с косностью и обскурантизмом.

Валентина Семеновна сумела заинтересовать своей оперой администрацию московского Большого театра. На сезон 1884/85 года намечалась ее постановка. А пока что Серова, приезжая дважды в месяц по субботам в Петербург к Симановичам, каждый раз привозила вновь сочиненные номера — арии, дуэты, хоры. Все это тут же разыгрывалось, разучивалось, распевалось и ее музыкальными племянницами, и Дервизом, и каждым посетителем суббот, если он обладал хотя бы минимумом музыкальности и голосовых данных.