Пришел к Серову заказчик и совсем неожиданный и совсем нежеланный, но такой, от которого отказаться было не просто. В мае 1892 года харьковское дворянство, решившее украсить зал своего собрания портретом Александра III с семейством, обратилось с предложением написать такой групповой портрет к нескольким художникам. В конкурсе принимали участие: Дмитриев-Оренбургский, Журавлев, Коровин, Серов. Репин, бывший главным советчиком по этому вопросу, настоятельно рекомендовал Серова.

Валентину Александровичу претил этот заказ. Он, так же как и его родственники, никогда не был бездумным верноподданным. Несмотря на свою молодость, он понимал, как губительна и недальновидна политика царского правительства, какие мракобесы правят страной, как угнетен и бесправен народ. Он рад был бы остаться в стороне от каких бы то ни было дел, связанных с царским семейством, но мать недавно обращалась к Александру III насчет издания книг отца, и царь ей соблаговолил «отвалить» три тысячи рублей, Серов чувствовал себя обязанным отплатить за это хотя бы участием в конкурсе. А когда неожиданно для себя оказался победителем — не нашел мужества отказаться.

Почти на три года Серову пришлось закабалиться в эту историю, писать высочайшие физиономии почти полностью по фотографиям и в конце концов окончить картину только после смерти Александра III.

Царь, которому скучно было позировать, иногда, после усиленных «представлений» и «прошений», разрешал Серову поглядеть на него где-нибудь в кулуарах дворца, как-то снизошел даже до того, что позировал по двадцать минут в день. Но таких сеансов было, очевидно, два-три, не больше. Как-то Серов, явившийся к указанному часу, не застал царя во дворце, и ему было предложено обождать немного в одной из комнат, окна которой выходили во двор. Ждать пришлось недолго. Скоро во дворе раздались резкие звуки трубного сигнала. Серов бросился к окну и видит: выбегающие из караульного помещения солдаты с молниеносной быстротой строятся в ряды для встречи царя. Тут же, на полной рыси, влетает во двор пара взмыленных рысаков и как вкопанная останавливается у подъезда дворца. Из саней, подхваченная под руки выскочившими из дворца служителями, медленно поднимается высокая, громоздкая фигура Александра III.

— Я почувствовал себя в Вавилоне или древней Ассирии, — рассказывал Серов, — ни дать ни взять Навуходоносор какой-то, даже холодок по спине пробежал…

Подписав договор с представителями харьковского дворянства, Серов покинул Москву. Он поехал навестить мать и проводить к ней маленькую сестренку Надю.

Валентина Семеновна в это время, отложив работу над изданиями серовских критических статей, бросив музыкальный кружок, опять «ушла в народ».

1890–1892 годы были тяжелыми, засушливыми годами по всей России. Особенно трудно было в Поволжье и соседних с ним районах. Уже в начале зимы 1891 года начались бескормица, падеж скота, голодные тифы. Все честные русские люди, не надеясь на помощь царского правительства, взялись за дело. Горячо работали «на голоде» Толстой, Чехов, Короленко. В городах был объявлен сбор средств, и все работавшие в организации помощи голодающим разъехались по селам и деревням. Валентина Семеновна не могла остаться в стороне от этого движения. Она выбрала себе село Судосево Симбирской губернии. Туда-то летом и поехал Валентин, думая, что, может быть, мать нуждается в помощи, в смене, в отдыхе. В письме его, адресованном жене, подробно рассказывается о жизни в Судосеве:

«Ох, да и душно же в здешнем краю, Лелюшка, не знаю, как у вас или у нас в Москве. Безвыходное, можно сказать, буквально положение. Скверный здесь край…

Что мне тут делать, не придумаю. Маму мы застали в превосходном виде, как наружном, так и внутреннем, то есть душевном. Действительно, столько труда устукала она на деревню свою Судосево, так толково все устроила, что работа эта не может не радовать ее. Живет она, как всегда, в крошечной комнатушке у одной чудесной старой девы. В ней она только отдыхает, больше на воздухе — либо толкует с крестьянами, которые пришли за делом к ней, а главное — в столовой. Столовая прекрасная, разумная. Помощники-школьники ведут дело отлично и порядково.

Помощь оказана действительно большая как этому селу, так и соседним. Вид народ имеет хороший, дети в особенности… Да, цель этого дела и доверие со стороны народа завлекает и увлекает очень, настолько, что если бы я счел нужным отдаться этому делу, то, пожалуй, отдался бы ему почти так же ретиво, как и мама».

Он не отдался тогда этому делу, но на всю жизнь сохранил множество совершенно незабываемых впечатлений, многое повидал и многое понял во время этой своей поездки. По дороге ему встречались не только такие села, как Судосево, где благодаря энергии организаторов и деньгам, собранным в городах, народ понемногу перебивался. Были вымершие деревни среди выгоревших, пустых полей, были дети, распухшие от голода, падающие от слабости старики, толпы нищих, осаждавших станции и пристани. И нигде никакой помощи голодающим, кроме той, которую оказывала кучка добровольцев-общественников. Так накапливался художнический и человеческий опыт. Перед Серовым раскрывались самые различные стороны российской сложной и трудной жизни.

И начинают отступать перед накапливающимся опытом наивные юношеские мечты художника писать «только отрадное». Это отрадное начинает решительно отходить в прошлое. Оно остается только на холсте — в пронизанных солнцем портретах девушек, в благодушном лице талантливого друга, в яркой, необычайной симфонии портрета госпожи Мориц. Но эта красочная радость темнеет, становится строже, сдержаннее, печальнее. А сюжеты все менее и менее отрадными..

С начала девяностых годов Серовы окончательно становятся москвичами. Это не только нужно болезненной Ольге Федоровне — самого Валентина Александровича тоже тянет сюда. Он не мыслит себя петербуржцем. Кончились академические годы — и слава богу. Не возвращаться же назад в туманную сырость Северной Пальмиры.

Может быть, одно из противоречий его натуры сказалось в том, что Серов, человек очень подтянутый, очень собранный, дисциплинированный, выбрал для жизни не чинный Петербург, а разбросанный, беспорядочный и своеобразный город. Москву узких кривых улиц, путаных арбатских и пречистенских переулков. Москву «сорока сороков» церквей, из которых каждая чем-то славится, у каждой свой звон ежедневный боголепный, а на пасху шумный беспорядочный трезвон. Москву стародавних монастырей, где стараются соблюсти смирение и покорность здоровенные монахи и полногрудые монашки-вековухи. Москву, чрево которой — Охотный ряд, где торговали всем на свете — от зернистой икры до кокосовых орехов, от пудовых стерлядей до птичьего молока, — прославилось во веки веков. Да не меньше, пожалуй, прославилось московское Сити — Китай-город, где в многоэтажных складах и амбарах хранились бесценные запасы, а в задней комнатенке конторы при свете лампады, зажженной у лика святого, подписывались миллионные сделки на поставки в Англию, Персию, Китай, на Балканы, в Индию…

Вот такую-то Москву знал и выбирал для жительства Серов. Москву долгополых купчин, державших жену дома в Замоскворечье за семью замками, а заключение договора праздновавших у Яра с цыганками, а битьем посуды — не как-нибудь! Москву смекалистых и оборотистых промышленников, некоронованных королей спирта, льна, железа, кожи, щетины, хлопка. Москву меценатов, строивших театры, собиравших картины, силами лучших русских художников отделывавших свои особняки и дачи. Москву салонов, где роились будущие символисты, декаденты, модернисты, где рождались мнения, репутации, сплетни. Москву страшной Хитровки, непролазных окраин, бесконечной нужды и пьянства. Москву рабочей Пресни, уже сжимавшей потихоньку свои кулаки. Москву народных гуляний: вербного базара, красной горки, масленицы, Татьянина дня. Москву чудесных окрестностей: Воробьевых гор, Сокольников, Измайлова, Останкина, поэтического Кунцева.