Полумрак подвала и похоронное настроение его обитателей было тягостным. Мы отказались от приглашения поужинать и поспешили выбраться на поверхность, пригласив в свою очередь сестер к себе провести вчетвером этот, может быть, последний в жизни вечер. После небольшого колебания согласие было получено. (Уж не сама ли судьба давала мне возможность восполнить и этот пробел?)

Аня, так звали девушку, сказала, что придет следом и, может быть, вместе с сестрой Клавой.

Мы уже находились в нашем сомнительном укрытии без стены, когда подумалось, что девушка может побояться идти одна, и я вышел, чтобы встретить ее. Но каково было удивление, когда вместо одной Ани появились две, совершенно одинаковые. Сходство было поразительным, и отличить ту, с которой мы уже были знакомы, от новенькой было невозможно. Девушки Клава и Аня успели принарядиться, но их грустные лица и отрешенность во взгляде говорили не столько о смятении, сколько о безысходности... Вскоре выяснилось, они сами признались, что решили покончить с собой, чтобы не стать утехой фашистской солдатни. Приглашение на прощальный вечер от таких же, как и они обреченных, было для них лишь отсрочкой исполнения их непреклонного решения. Все выглядело неправдоподобно, излишне романтично и даже выспренно, но это были издержки лучшего в мире недостатка — молодости. Мы не скрывали от Ани и Клавы всей трудности нашего положения, но ведь и их ожидала не лучшая участь. Девушки просили взять их с собой.

Где-то поблизости гуляла и бесновалась война, а мы пели песни. Понемногу запас спирта убывал, и, несмотря на то, что его разбавляли водой, наша трезвость терпела все больший и больший урон. Хотя фронтовая норма — сто граммов на человека — была уже определенно превышена, но настоящее опьянение не наступало даже у девушек.

Я робел от необычно открытого для меня общения. Рядом со мной была Аня. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, и эта близость вызывала во мне и трепет, и смущение. В поведении Ани чувствовалось какое-то отчаянное желание освободиться от природной девичьей скромности. Ей хотелось казаться опытной, свободной от предрассудков женщиной. Возможно, таким образом она старалась подавить страх перед чем-то еще не изведанным, предстоящим к познанию в этой обрушившейся на нас ошалелой действительности. Прижимаясь ко мне, она искала защиты от бед и страданий, причиненных войной.

Опьянение ударило внезапно и резко, как враг. Первый барьер неизведанного был преодолен, но радости это не доставило. Все сделалось каким-то расплывчатым и шатким. Зато пропало ощущение робости и неуверенности в себе. Мои огрубевшие на войне , ладони вдруг обрели необыкновенную чувствительность. Сквозь тонкую ткань кофточки даже при легком касании ощущались теплота и упругость ее тела. Это заставляло трепетать во мне каждую клетку и вызывало ответную реакцию. Только теперь я заметил, что мы остались одни. Петро с Клавой куда-то исчезли, словно растворились в густых сумерках. В них растворилась и окружавшая нас реальность. Все дальнейшее происходило словно в тумане и больше было похоже на совершенно невообразимый сон...

Нет, спирт не помощник в познании мира. Не помощник и в познании женщины. Тут нужен спиритус — дух мира, преданный самому высокому духу любви.

Проснулся на рассвете. Рядом была Аня. Она крепко спала. Даже безмятежно... Значит, все, что произошло этой ночью, не приснилось.

Я досадовал на себя за то, что был больше пьян, чем опьянен случившимся, и упустил что-то очень важное, что-то такое, что не повторяется, что прошло мимо меня и никогда уже не вернется. И все же было сознание того, что эту, может быть, последнюю в жизни ночь мы вырвали из цепких лап войны, и она принадлежала только нам двоим.

Осторожно, чтобы не разбудить Аню, поднялся, вышел из помещения. Заглянул в соседние строения. Осмотрел все развалины — ни Петра, ни Клавы нище не было.

Послышался шум моторов. К зданию подъехало несколько автомашин. Впереди легковая с офицерами, за ней штабной автобус и несколько грузовиков. Я подбежал к легковушке и обратился к Старшему по званию — это был майор, — объяснил ему, что смог. Майор знал наш полк и сказал, что, судя по всему, его отсекли. И даже если полк еще не полностью уничтожен, то пробиваться к нему бессмысленно. Майор приказал следовать с его колонной. Раздалась команда: «По машинам!» Не помню, как мы прощались и были ли секунды для прощания с Аней... Вскочил в кузов уже отъезжающего ЗИСа, и пыль закрыла это последнее убежище.

Так всегда уезжают солдаты — наспех, будто ненадолго, и чаще навсегда.

Колонна осторожно продвигалась вперед. Вокруг было относительно тихо, только издали доносился орудийный грохот. Миновали какое-то село и выехали в открытое поле. Внезапно сбоку, из перелеска, на нас обрушился минометный залп. Машины приостановились. И тоща, передав по колонне команду: «Делай как я!» — головная машина, а вслед за ней и остальные повернули под прямым углом вправо и устремились развернутой цепью к перелеску. Оттуда навстречу нам ударили пулеметные и автоматные очереди. Машины мчались вперед по полю, не обращая внимания на встречный огонь. Свистел ветер, свистели мины и пули, ревели моторы. Перелесок был уже совсем близко. Мы открыли ураганный огонь из автоматов и винтовок. И хотя стрельба из движущихся по неровному полю машин не могла быть прицельной, все же наши отчаянные и дружные действия ошеломили фрицев, и огонь с их стороны притих. Но тут же возобновился с новой силой.

Очень скоро почти все машины оказались выведенными из строя. Рядом с нашим ЗИСом разорвалась мина. Водитель был убит, несколько человек получили ранения. Я выбрался из кузова и вместе с другими продолжал бежать вперед, пригибаясь, падая и вскакивая вновь.

Но мы так и не смогли прорвать цепь гитлеровцев и вынуждены были отойти назад, чтобы ночью снова повторить попытку прорыва. Однако фашисты всю ночь, не жалея ракет, освещали подступы к своим позициям, и все попытки прорваться, кроме новых жертв, ни к чему не привели.

Едва начало светать, в небе появилось два самолета. Когда они приблизились, от их фюзеляжей отделилось два темных предмета, и сразу же над ними раскрылись купола парашютов. Кто-то, не разобравшись, крикнул:

— Немецкие парашютисты!

Не сразу сообразили, что это наши самолеты сбросили нам боеприпасы. По ним открыли огонь, расстреляв последние патроны. А парашюты ветром отнесло в расположение немцев.

Утренний ветер окончательно очистил небо. Предстоял жаркий день. Первые лучи солнца осветили поле ночного боя. Чернели подбитые машины, в невысокой траве лежали неподвижные тела. Среди них я увидел майора. Он лежал вниз лицом, с зажатым в вытянутой вперед руке пистолетом.

Тишина воцарилась над полем, но она была недолгой. Послышался гул моторов. Показалось несколько бомбардировщиков. Выстроившись в цепочку, они сделали круг над нами, а затем, пикируя с ревущими сиренами, по очереди сбрасывали бомбы прямо на нас. В открытом поле остатки колонны были хорошей мишенью. Снова из леса раздались выстрелы. Ответить на них было нечем. Не дожидаясь, пока нас добьют или заберут в плен, мы стали отходить к лощине, где проходила дорога. Задержались у брошенного грузовика! Чудом удалось завести мотор. В кабине оказался автомат с нерасстрелянным дискрм. Услышав шум двигателя, к грузовику уже бежали те, кто остался в живых, В этот момент снова появились «юнкерсы». Все бросились прочь от машины. Снова земля содрогалась от взрывов бомб. Когда самолеты улетели, к машине вернулась небольшая горстка бойцов, среди них уже не было нашего водителя. Мотор еще работал. Мне пришлось сесть за руль. Рядом со мной оказался сержант. Мы двинулись по дороге, но навстречу, наперехват, выбежали немецкие автоматчики.

Сержант высунулся из кабины и дал очередь из автомата. Я нажимал до отказа на газ, чтобы отъехать подальше от этого злосчастного места, но чем быстрее мы двигались, тем стремительнее приближались к развязке.