Кончилось это самобичевание тем, что Аня не смогла сдать двух последних экзаменов и попросила перенести их на осень, чтобы уехать вместе с Сашей домой. Денег у них только-только хватило на дорогу, и они решили не откладывать отъезд. Но как только сели в поезд, Аня вдруг со слезами на глазах начала упрашивать Сашу вернуться назад. Клялась, уверяла, что она совсем не больна, а просто поленилась, струсила. На одной из остановок она выскочила из вагона, заявила с возмущением:

— Разве ты можешь не пускать меня?

— Я не могу не пускать тебя, но я говорю только, что вернусь тогда вместе с тобой.

На пароходе Аню мучили какие-то кошмары, ее тянуло даже броситься за борт, и только сознание того, что она причинит страшную боль матери, удерживало ее от этого поступка. Саша всячески старался успокоить ее, проявлял трогательную заботливость, но на Аню ничто не действовало. Он даже букетик анютиных глазок добыл на пристани, зная, что Аня всегда радовалась им, но она ответила только:

— Мне теперь не до них.

Дом свой Саша не узнал: так в нем все изменилось со смертью отца. Материальные затруднения за-ставили мать отдать половину комнат внаем. Там, где столько лет Саша жил с Володей, поселились чужие люди. Мама перебралась наверх, к Оле и Маняше, а Володя и Митя заняли ее комнату. Окно этой комнаты выходило во двор, летом оно было затянуто железной сеткой. Тут чаще всего Саша сражался в шахматы с Володей. Однажды к дому подбежала девочка и, увидев в освещенном окне две неподвижно застывшие фигуры, крикнула:

— Сидят, как каторжники за решеткой!

Саша и Володя быстро оглянулись и пристальным взглядом проводили убегавшую от окна девочку.

Правительство закрыло журнал Салтыкова-Щедрина «Отечественные записки», лишив революционную демократию ее главной журнальной трибуны. На этот реакционный акт передовая студенческая молодежь ответила двумя листовками «К русскому обществу» и принялась собирать подписи под адресом Салтыкову-Щедрину. Инициаторами были студенты московских учебных заведений. За несколько дней — это, разумеется, делалось нелегально — под адресом собрали более шестисот подписей. Избрали депутатов, которые поехали к Салтыкову-Щедрину.

После арестов среди студентов, готовивших ему адрес, московский обер-полицмейстер запрашивал директора департамента полиции, «как поступить относительно Салтыкова, то есть допросить его только как свидетеля или же произвести у него обыск и действовать затем согласно его результатам».

В письме к критику Анненкову Михаил Евграфович спустя несколько дней после закрытия журнала жаловался: «Неужели я, больной, издыхающий, переживу эту галиматью! В городе разные слухи ходят: одни говорят, что я бежал за границу, другие — что я застрелился; третьи, что я написал сказку Два осла и арестован… Сколько я в эти две недели пережил, сколько в целые годы не переживал». Именно в это время Аня услышала, что Щедрин арестован, и сказала Саше.

— Это наглый деспотизм — лучших людей в тюрьме держать, — сказал он негромко, но с такой силой возмущения, что Ане стало как-то не по себе.

Весть об аресте любимого писателя потрясла Сашу. Весь вечер он ни о чем другом не мог говорить. Аня ругала себя, что не могла удержаться, и передала непроверенный слух. И когда она на второй день узнала, что слух ложный, то тут же помчалась к Саше.

— Хорошо, что обошлось, — вздохнул Саша.

— Говорят, он очень болен, — тихо сказала Аня.

— От такой травли не мудрено и умереть. Аня, а знаешь что? — вдруг оживился Саша. — Давайте организуем депутацию к нему, поднесем адрес.

Так и решили.

Собирались у Ани. Первыми пришли Саша с Шевыревым. Оба были в хорошем настроении, смеялись, шутили. Шевырев передавал где-то слышанные им рассказы о Салтыкове-Щедрине.

— Когда убили Судейкина, — рассказывал он, — в редакцию зашел земский деятель и спросил: «Михаил Евграфович! Слух идет, революционеры убили какого-то Судейкина. За что они его убили?»

«Сыщик он был», — ответил Щедрин.

«Да за что же они убили его?»

«Говорят вам по-русски, кажется: сыщик он был».

«Ах, боже мой, — продолжал земец, — я слышу, что он был сыщик, да за что же они убили его?»

«Повторяю вам еще раз, — гневно хмурясь, отвечал Щедрин, — сыщик он был».

«Да слышу, слышу я, что он сыщик был, да объясните мне, за что его убили?»

«Ну, если вы этого не понимаете, так я вам лучше растолковать не умею. Обратитесь к кому-нибудь другому!»

Так земский деятель и ушел, ничего не поняв. Все, кто встречался со Щедриным, в один голос говорят: крутой старик!

Пришел студент Мандельштам, договорились, что он скажет приветственное слово, и двинулись в путь. День выдался ясный, с морозцем, и вся компания единодушно решила пройтись пешком. На Невском всех охватило то особое возбуждение, которое вызывает ослепительная белизна снега и бодрящий зимний воздух. Все шутили, смеялись, совсем забыв о том, что идут к больному человеку. Саше тоже передалось общее приподнятое настроение, и он не заметил, как подошли к дому Салтыкова-Щедрина. Петр Шевырев позвонил значительно настойчивее, чем полагалось. Дверь не открывалась. Шевырев хотел еще раз позвонить, но Саша остановил его:

— Подождем…

Прошла еще минута, в дверях появилась девочка и настороженно окинула — взглядом неожиданных гостей. Она хотела что-то сказать, но Шевырев заявил тоном, не терпящим возражений:

— Делегация учащихся. Нам нужно видеть Михаила Евграфовича. Неотложно!

Девочка, ничего не ответив, ушла. Все замерли: примет ли? Может, он действительно так болен, что с постели не встает? Ведь о том, что состояние его здоровья ухудшилось, писалось даже в газетах. Саша хотел уже предложить вернуться, как в дверях появилась девочка, тихо сказала, как бы предупреждая, что в доме больной:

— Пожалуйте…

Шевырев и Мандельштам пошли первыми, Саша — замыкающим. Девочка провела через несколько комнат, потом остановилась перед закрытой дверью, окинула всех строгим взглядом и открыла ее. Саша увидел: посреди комнаты стоит длинный, худой старик в потертом суконном халате вишневого цвета и в упор смотрит прямо на него большими выпуклыми глазами. Саша вздрогнул, встретив этот взгляд: такая в нем была тоска. Саша не мог выдержать его взгляда и, отвернувшись, скользнул глазами по комнате. Огромный письменный стол у окна завален книгами, рукописями и лекарствами. Склянки и бутылки стоят и на этажерках и на столике — всюду. Постель не убрана: Михаил Евграфович, видимо, только поднялся с кровати. Запах в комнате точно в больничной палате. Саше стало не по себе: он понял, что их приход в тягость больному. То же почувствовали, видимо, и другие, а потому и стояли все кучкой у двери, не зная, что делать. После продолжительного молчания Михаил Евграфович спросил хрипло и глухо:

— Чем могу служить?..

Саше хотелось извиниться, что они потревожили его, но Мандельштам, выступив вперед, тряхнул курчавой головой и сказал гак громко и зычно, что Щедрин поморщился:

— Михаил Евграфович! Позвольте поздравить вас, нашего любимого писателя, неутомимого борца за прогресс, верного друга молодежи… Гм!.. Поздравить вас от имени всего студенчества России с днем ангела и пожелать вам доброго здоровья, долгих лет жизни, непереходящего творческого горения! Мы пришли сегодня к вам… Гм… Мы пришли к вам, чтобы засвидетельствовать свою глубокую…

Щедрин глухо, надрывно закашлялся, сотрясаясь всем худым телом. Кашлял он долго и мучительно, придерживаясь дрожащей рукой за спинку кровати. Саше больно и стыдно было, что они подняли больного человека с постели, что Мандельштам, потеряв всякое чувство меры, начал говорить свою стандартную, ненужную речь.