Осенью 1886 года Александр Ильич был единогласно избран главным секретарем общества. Этой работе он отдавался с энтузиазмом. Вскоре общество благодаря его влиянию стало уделять больше внимания общественно-политическим вопросам.

Студенты валом повалили на заседания общества. Курсистки переодевались в мужские костюмы, чтобы послушать рефераты. Заметили оживление работы общества и шпики. В рапорте Петербургского охранного отделения, направленном в департамент полиции, сообщалось, где Ульянов живет, кто его родные, с кем он ведет знакомства. И заключалось; «Политическая благонадежность знакомых Ульянова, равно и его самого, весьма сомнительна». В конце рапорта еще раз подчеркивалось, что из всего руководства обществом один Ульянов является личностью в политическом отношении неблагонадежной. И «хотя на основании параграфа 15 устава все заседания общества, его совета и научного отдела и происходят в зданиях университета, но тем не менее предварительные совещания членов общества могут происходить и на частных квартирах, особенно если принять во внимание, что такая личность, как Ульянов, играет в этом обществе выдающуюся роль Секретаря».

17 ноября 1886 года исполнялось 25 лет со дня смерти Добролюбова. Студенты решили собраться на Волковом кладбище и отслужить панихиду по Добролюбову. Кто пешком, кто на конке, направились к кладбищу. Но полиция опередила их. Ворота кладбища были заперты, у ограды толпились городовые. Еще больше их пряталось за воротами.

Толпа росла. Студенты требовали открыть ворота, но городовые разводили руками, твердили:

— Не приказано пускать.

— Кем не приказано? — подступали к ним студенты.

— Не можем знать, а не приказано…

Поняв, что от городовых ничего не добиться, студенты пошли в участок звонить градоначальнику Грессеру. По дороге кто-то мрачно пошутил:

— Если Грессер не хотел мертвого Тургенева пускать на кладбище, то живых поклонников Добролюбова он и подавно туда не пустит.

Так и получилось: Грессер — не пускал на кладбище. Только после того, как он убедился, что студенты не вняли его увещеваниям и не испугались угроз, разрешил отнести венки. Около тридцати студентов с пением «вечной памяти» возложили венки на могилу Добролюбова. Проклиная полицию, демонстранты повернули домой. Настроение у всех было воинственное. В сплоченно двигавшейся толпе слышались возмущенные, гневные голоса:

— Варвары!

— Для них ничего нет святого!

— Дикий деспотизм!

— Шакалы! Всех жрут: и мертвых и живых.

После того как шум возмущения утих, началось обсуждение, что делать. Наконец решили пройти в одну из ближайших церквей и отслужить панихиду. Но не успели студенты выйти на Невский, как увидели едущего навстречу им генерала Грессера. Он «отечески» посоветовал:

— Господа, прошу разойтись по домам.

— Почему? — хором спросило несколько голосов.

— Потому, что манифестации устраивать нельзя.

— А молиться и исполнять христианские обряды без разрешения полиции тоже нельзя? — спросил Саша с открытой иронией.

— Нельзя! — отчеканил Грессер, сменив отеческий тон на генеральский, и повернул коня в его сторону. Саша, махнув рукой, решительно пошел вперед, увлекая за собой всех.

Не прошли студенты и одного квартала, как увидели скачущих прямо на них казаков. Выход на Невский был прегражден, и толпа попала в ловушку: слева — решетка Литовского канала, справа — двор участка, а спереди и сзади — цепи казаков. Проход остался только один: в ворота участка.

Кто-то, подражая елейному голосу Грессера, крикнул из толпы:

— Господа, добро пожаловать в участочек!..

Два казака врезались в толпу, схватили крикнувшего студента и поволокли. За этим первым схватили еще нескольких.

Все поняли: дело оборачивается плохо. Меся грязь, демонстранты собирались в небольшие группы и обсуждали, что же предпринять, чтобы освободить товарищей. Предложений было много: одни говорили, надо объясниться с Грессером, другие предлагали всей толпой зайти в участок и стоять там до тех пор, пока всех не отпустят. К Александру подошла курсистка Винберг со своим спутником, молодым кандидатом в профессора, растерянно спросила, указывая на казачьи цепи:

— Что же теперь делать?

Саша глянул на стоявшего недалеко от него казака, решительно отчеканил:

— Идти вперед!

— Но куда же вперед? На казаков, на шашки?

В этом вопросе был и испуг и недоумение. Саша посмотрел на растерянную пару, круто повернулся и отошел в сторону. Ему противна была их трусость, и он, не желая говорить им грубости, решил ничего не отвечать.

Противный туман пронизывал до костей, да и голод давал себя знать, а полиция все держала толпу. По другую сторону канала собирался народ, привлеченный необычным зрелищем. Слышались голоса:

— Да за что же их?

— По профессору своему панихиду служить хотели… За это? Эдак, если я по родителям захочу, меня тоже в участок?

— Ежели твой родитель профессор, то там тебе и быть.

— Ну и ну… Эй, друг! Лови-ка булку!

За первой булкой, брошенной через канал в толпу проголодавшихся студентов, полетела вторая, третья. Казачий урядник погрозил нагайкой.

— Эй, там! Не баловать!

Но народ, отгороженный от казаков и городовых каналом, продолжал выказывать сочувствие студентам. Саша внимательно следил за настроением стоявших по ту сторону канала людей, ловил каждое слово. Ведь это был тот народ, о котором он так много думал. Говорили, что народ равнодушен к деятельности революционеров, что он не поддержит их. Нет, ложь это! Народ молчит потому, что он забит, задавлен. Он молчит потому, что видит: царь всесилен.

Но стоит только пошатнуть трон, как народ скажет свое слово.

Надвигался вечер. Тех, кто хотел уходить, начали отпускать, и толпа демонстрантов редела. Когда уже совсем стемнело и студентов осталось совсем немного, Саша с Аней и Говорухиным тоже вышли из цепи. Среди арестованных оказались два однокурсника Саши, Мандельштам и Туган-Барановский. Нужно было немедленно очистить их квартиры. Наскоро посоветовавшись с Говорухиным, Саша помчался на Петербургскую сторону, где жили арестованные.

В тот же вечер задержанных отпустили. Но следующей ночью было арестовано около сорока человек. Всех их полиция выслала из Петербурга. Университет забурлил. У Саши собрались инициаторы добролюбовской демонстрации. Начались споры о том, что же теперь предпринять. Одни советовали собраться у самого Зимнего и потребовать возвращения высланных; другие предлагали взорвать жандармское управление. Раздавались голоса и за подготовку покушения не только на Грессера, но и на царя.

— Мы должны показать правительству, — гневно говорил Саша, — что не склоняем покорно головы! Нужно дать почувствовать, что нельзя безнаказанно оскорблять человеческое достоинство.

Политическая обстановка осенью 1886 года была очень сложной и противоречивой. После морозовской стачки, вспыхнувшей в Орехово-Зуеве в 1885 году, рабочее движение приобретает все больший размах. Проходят стачки на Невской мануфактуре, Путиловском, латунном и чугунолитейном заводах.

Эти и целый ряд других стачек неопровержимо доказывали, что рабочее движение принимает новый размах, что оно, становясь организованным, является грозной силой. Но народники, влияние которых на революционное движение было еще очень значительным, не понимали, что основной революционной силой является пролетариат, и все свое внимание обращали на крестьянство. Они продолжали утверждать, что капитализм в России не будет развиваться. А из этого, в свою очередь, следовал вывод: нельзя рассчитывать на рост рабочего класса.

В это же время за границей плехановская социал-демократическая группа «Освобождение труда» уже вела активную работу по перенесению марксизма на русскую почву. Переводятся на русский язык работы Маркса и Энгельса: «Манифест Коммунистической партии», «Наемный труд и капитал», «Развитие социализма от утопии к науке», «Людвиг Фейербах», «Нищета философии» и ряд других.