Законом боли земной _0.jpg

Дарья Радиенко

Законом боли земной

Я здесь — где стынет свет и покой,

я снова здесь, я слышу имя твое.

Из вечности лет летит забытый голос,

чтобы упасть с ночных небес холодным огнем… [1]

* * *

Окраина, — еще недавно этот район находился за городской чертой. Но, отмежевавшись от деревенского прошлого и утратив свой истинный облик, он так и не стал городом: принятый в столицу на правах бедного провинциального родственника, теснясь на задворках огромного мегаполиса, он напоминает скопище временных бараков. Лепящиеся друг к другу коробки пятиэтажек, замусоренные и заплеванные улицы с разбитым асфальтом, вонь, грязь, матерщина. Среди серых стен почти не видна чахлая сирень во дворах. Не видны деревья, покрытые первой зеленью, бессильно тянущиеся к небу — туда, где, словно костер, присыпанный пеплом, дотлевает закат, и в темнеющей вышине остро и холодно горит первая звезда.

Кое-где в домах зажгли свет, но большинство окон еще остаются темными. Если заглянуть в одно из них — да хотя бы вот в это, на втором этаже, открытое настежь, — можно увидеть стандартную обстановку здешних жилищ: полированная мебель шестидесятых годов прошлого века, непременный сервант с хрусталем, ковер на стене. Но эта полупустая квартира, очевидно, сдается внаем: хозяева оставили жильцам лишь самое необходимое, а те не пожелали хоть чем-то украсить интерьер своего временного пристанища…

Кухня с облупившейся краской на стенах и потеками на потолке. В открытое окно вползают сумерки. Полутьма скрадывает убожество окружающего: мягкий, словно ватный сумрак окутывает предметы, заглушает пьяные голоса снаружи. В наступившей тишине отчетливо слышен тупой долбящий звук, — из крана капает вода.

Девушка, неподвижно сидевшая за столом, медленно встает и, опершись о подоконник, смотрит в окно. Последние отблески дня позволили бы стороннему наблюдателю разглядеть, что на вид ей лет двадцать пять, что она красива — той красотой, которая не нуждается ни в ретуши, ни в дорогой упаковке. Она босая, в длинной цветастой юбке и майке, открывающей живот. Волосы, стянутые у лба пестрой повязкой, волнами спадают на плечи. Руки покрыты черными татуировками, — плавные завитки и угловатые линии сливаются в замысловатый орнамент, напоминающий морозные узоры на стекле. Правое запястье охватывает тонкий серебряный браслет.

Она берет со стола нож с широким лезвием и черной рукоятью. И снова смотрит туда, где в узком промежутке между стенами домов, над темными крышами гаражей, догорает закатный огонь.

Призрачная улыбка на лицах этрусских изваяний… Историкам до сих пор почти ничего не известно об этом народе — кто они такие, откуда пришли на эту землю и куда исчезли. Есть предание, что они, спасаясь от гонений римлян, скрылись в глубокой пещере, а вход закрыли каменной стеной. И поныне там, в подземелье, хранятся их сокровища и священные книги… Конечно, это всего лишь легенда. На самом деле римляне дотла разорили города этрусков, а что не сумели разграбить, рушили и предавали огню. Из богатого наследия уцелела лишь малая часть, и то, что сохранилось, на века стало тайной: большинство надписей на этрусском языке не разгаданы по сей день. И никто не знает, почему эти письмена вырезали на бронзовых зеркалах…

…Когда-то от далекой звезды отделился луч и ударил в землю, и рассыпался на множество осколков, — это и были первые зеркала. Они хранили в себе свет неведомых миров, отражая божественную мудрость. Люди научились создавать их подобие из бронзы, и эти зеркала, творение рук человеческих, тоже стали окнами в иной мир. Боги запрещают смертным смотреть по ту сторону, взглянешь — и погибнешь! Но, читая слова, написанные на зеркале, можно войти туда, где есть тайна сна мертвого и сна живого, а в тайне — зримое и незримое. И познать то, что скрыто от людских очей… Что было, что будет…

Будем опять жить… Забудем, кто есть мы…

Что еще ты мне нагадаешь, расена, жендча с рода ини?…

Ми не ворожея…

Теперь здесь все застроили сплошь. А раньше, пока еще не снесли поселок, вон там — за дорогой — был широкий луг. Там росли серебристые ивы, и тень под ними была такая густая, прохладная, и на ветру кипела сверкающая рябь тополей.

Луг зарос одуванчиками, желтые огоньки цветов мерцают в высокой траве, и она срывает их на бегу, и, спустившись к берегу реки, неумело плетет венок. Получилось очень красиво. Она расплетает ненавистные косички и, распустив волосы, надев венок на голову, смотрит на свое отражение в воде. Если бы кто-то сейчас увидел ее, то, конечно, спросил бы: «чья это такая красавица?» Но вокруг никого. Только прибрежные камыши, в два раза выше ее роста, шелестят под ветром. То есть, на самом деле они разговаривают, просто по-своему, — они ведь тоже живые…

Венок тихо качается на волнах, и вдруг набежавшая зыбь относит его на середину реки и гонит все дальше, и вот он уже почти скрылся из виду: еще можно разглядеть далеко-далеко маленькую золотую точку, но солнце светит так ярко и мешает смотреть… Она полощет в прохладной воде руки, липкие от коричневого сока. Светлые тени бегут по илистому дну. Что-то сверкнуло перед глазами, — рыбка? Ловя ускользающий блеск, она шарит ладонями в воде, а потом, когда муть улеглась, снова видит на дне призрачное сияние. Похоже на осколок бутылки… Но на самом деле это не стекло, а металл. Добыв из песка свою находку, она внимательно разглядывает зеленоватый кружок — покрытый едва различимыми черточками, он и сам похож на воду, в которой лежал, на поверхность реки с тысячью мерцающих глаз.

«Тойе е ти нивть… дле нъжи…» Вот тебе нить для связи…

Словно крохотные зрачки смотрят на нее из зеленой глубины. И она тоже вглядывается все пристальнее, пока муть не застилает глаза. А потом не видит ни металла, ни своей руки, ничего вокруг.

Закатное небо, и жаркий месяц в нем, как серьга. Поля темнеют вдали.

Гаснущий день отражается в круглых щитах. Жарко дышит пламя костра.

Люди возле темных шатров… да йе тени живьве…

А лиц не видно, и слов не разобрать — все снова исчезло…

Это было тоже весной, в эту же пору. Только двадцать лет назад.

Это стало ее любимой игрой, — она называла ее «смотреть картинки». Вначале они были смутными, как будто проступают из-под воды. А потом стали сменять друг друга и с каждым разом становились все четче, и слова слышались яснее — так что сразу можно было вспомнить, что они значат. Иногда звучали только слова, отдельно, — будто кто-то говорит вслух. Чаще всего по ночам, перед тем как заснуть… Хотя горести бывшие не сочтешь, однако нынешние горше… Слова сплетались в одну светлую нить. Споры прошлые не считайте… Бесконечная светлая нить, она все вилась и вилась. Место свое обступите цепью — будете его защищать днем и ночью!.. Она вилась, эта нить, и тянулась куда-то вверх, и звала ее за собой. Не место — волю! За мощь его радейте!.. Она вела, влекла ее за собой, светлая нить, свитая из слов. Будем опять жить… Будет все в прошлом… Забудем, кто есть мы… И, закрыв глаза, она видела будто со стороны, как протягивает руки за нитью, встает и идет следом, а потом, наконец проваливаясь в сон, в тот же миг чувствовала, как падение превращается в полет, и вдруг просыпалась — там…

Я вижу, как закат стекла оконные плавит,

день прожит, а ночь оставит

тени снов в углах…

Здесь, за дорогой, начинались пыльные улицы — все в рытвинах, по обочинам заросшие чертополохом. Одноэтажные дома во дворах, захламленных ржавой рухлядью, которую обитатели поселка тащили с окрестных заводов.

Странно, что не вспомнить ни одного цвета: все видится смазанным, как на черно-белой пленке… Растрепанная полуодетая женщина с перекошенным от гнева лицом, стоя в дверях, орет на мужчину, который приближается к ней нетвердой походкой. Потом, будто выдохшись и на миг отведя взгляд, она замечает рядом девчонку, — та затихла в углу, разложив возле картонной коробки какую-то игрушечную дребедень, склонилась так, что волосы падают ей на лицо. Опять распустила патлы, дрянь такая, шлюха в доме растет… Еще огрызаться, тварь?! Рывок за волосы. Ты глянь на себя, черт-те на что похожа, уродина! Будешь мне еще? Будешь?… Сидит целыми днями, поганка, копошится в дерьме… Где ты этой хрени набрала, а, сволочь?… Схватив коробку, женщина несет ее прочь из дома и швыряет за забор, через улицу — туда, где среди лопухов гниют мусорные кучи. Нечего всякую заразу в дом тащить.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: