И среди мертвой тишины отдал ему меч, протянув оружие с возвышения. Он принял меч левой рукой. Потом его и прозвали — Сцевола, что значит Левша…

— Поскольку в такой чести у тебя доблесть, — сказал он царю, — прими от меня в дар то, чего не мог добиться угрозами: триста римлян поклялись преследовать тебя таким способом. Первый жребий был мой. А за мною последует другой, кому выпадет, и каждый придет в свой черед, пока судьба не подставит тебя удару!

По воде пробегали дрожащие отблески от факелов дозорных, и только поэтому Тибр был виден в ночи. А когда огни гасли, темная гладь реки вновь сливалась с окружающей тьмой, и осажденный город, лежавший на другом берегу, тоже утопал во мгле. Казалось, рассвет не наступит никогда… Но все же придется дождаться утра. Там, в городе, заступила в дозор новая стража, и впотьмах они встретят как врага любого, кто будет пробираться подобно ему — с вражеской стороны, во вражеской одежде… Да ведь никто и не ожидал, что он вернется…

Отойдя в сторону, он сел под стеной одного из крайних шатров. Вокруг затаилась глубокая черная ночь, мелькали пляшущие тени от костров и тени людей, слышался настороженный говор. А придя сюда, он слышал звон кубков, и пьяные выкрики, и смех. Здесь знали, что рано или поздно ослабевший город за рекой падет — нужно лишь выждать, — и шумно праздновали будущую победу. Но в эту ночь едва ли кто-то осмелится продолжать веселье, если рядом бродит вражеский лазутчик, посягнувший на жизнь царя, а следом за ним готова прийти толпа убийц… Изредка он ощущал на себе пристальные взгляды, но ему было все равно. На него внезапно навалилась парализующая усталость, постепенно начал одолевать полубред, и только усилием воли он заставлял себя оставаться в сознании. Огонь снова жег его с той же беспощадной яростью, терзая руку, охватывая все тело, а потом жар сменялся ледяным холодом, но боль от раны не отступала ни на миг. Временами он чувствовал палящую жажду. И ненависть. Ко всем, кто окружал его здесь, к тому, кто уберегся от его меча, но прежде всего к самому себе — за то, что не смог убить…

Рядом мелькнула тень и застыла. Он повернул голову. Та самая девушка… Ее побелевшее лицо виднелось тогда в толпе, странно выделяясь среди других лиц — настолько искаженных злобой и ненавистных ему, что все они будто сливались в одно. Она тогда почему-то смотрела так, словно ее саму должны сжечь заживо… И так же смотрела сейчас. Не в себе она, что ли, эта лагерная девка? Подступив ближе, она склонилась над ним, вздрогнула и на миг отвела глаза, и, судорожно вздохнув, прошептала что-то, так тихо, что он не расслышал, а потом снова молча уставилась на него. Он хотел сказать ей, чтобы шла отсюда, но, видно, она прочитала это в его глазах и сама шарахнулась прочь — только звякнуло ожерелье и зашуршал подол… Да что взять с девчонки, — похоже, многие здесь решили, что он не простой смертный. Это было ясно из того, как перед ним расступались, из шепота, доносившегося вслед… Будь он посланцем богов, уж наверное, не ошибся бы так непоправимо! И ваш царь сейчас был бы мертв. «Ты свободен»… разве теперь важна для него свобода? Хотя еще может статься, что его невольная ложь обернется правдой. Пусть пока нет никакого заговора, и пусть не будет трехсот, кто решится последовать за ним, — но за нескольких он готов поручиться, как за себя самого! И другой окажется удачливее… да помогут ему боги…

В небе кружились звезды. Внезапно почувствовав, как взгляд застилает мутная пелена, он закрыл глаза и прислонился головой к стене. Наверно, прошло не очень много времени, когда он снова услышал тихие шаги, звон серег и браслетов. Выйдя из-за шатра, она присела рядом. В руках у нее был белый лоскут.

— Давай завяжу… — и осторожно дотронулась до его плеча, словно уговаривая. Он резко отстранился. Глядя ему в глаза, она все с той же бесконечной осторожностью взяла его руку.

— Позволь. Я потом уйду… Так ничего?

Он и правда почти ничего не почувствовал, — боль была где-то внутри, а сверху обугленная плоть уже не отзывалась на прикосновения. А у нее чуть дрожали пальцы — может, ей было страшно смотреть на рану, где под черными струпьями сгоревшей кожи и сгустками запекшейся крови светилась кость….

— Ты не смотри, — услышал он ее голос. — Сожжено это не огнем, а золою…

Заря утренняя до полудня… Что за дурь она там лепечет?… Вечерняя до полночи… Зарок до слова… Губы у нее шевелились почти беззвучно, повторяя какую-то заумь. Ключ в камень, замок в воду… Поймав его взгляд, она глубоко вздохнула, склонилась ниже, и он разобрал только прерывистый шепот, что-то вроде «пусть на меня…» Потом завязала узел на полотне и осталась сидеть неподвижно, держа его руку на коленях.

— Ты исцелишься… и… у тебя все будет хорошо.

Он усмехнулся. Она взглянула ему в глаза и, едва заметно покачав головой, коснулась ладонью его лба. Рукава у нее соскользнули, обнажая выбитые на теле рисунки, — по обычаю, этот их странный узор. Витые линии и острые зубцы на белых тонких запястьях… Ее ладонь была прохладной, и это легкое прикосновение словно унимало жар.

— Ты пить хочешь?

Он неопределенно мотнул головой и промолчал, так что это можно было принять и за согласие и за отказ, — не хотел просить ее о чем бы то ни было, но и прогонять вроде ни к чему… Она быстро встала и исчезла в темноте. Вскоре появилась, неся кувшин. Налила воды в резной кубок, протянула ему. Стараясь пить не жадно, он искоса рассматривал ее лицо, неясно видневшееся в далеком отблеске костра. На голове у нее была широкая узорчатая лента, как у всех этрусских женщин, несколько прядей выбились и спадали на виски, а дальше волосы разметались по плечам.

Допив, он отдал ей кубок и, помедлив, проговорил:

— Спасибо.

Ее ресницы дрогнули. Ясно, что она может здесь делать только одно — быть утехой каждого, кто пожелает… Да, говорят, и все их женщины распутного нрава… Но он все же спросил:

— Кто ты?

Она помолчала.

— Меня зовут Дарина… — и, словно угадав, о чем он думает, отведя взгляд, тихо закончила: — Мне уйти?

— Как хочешь. — Он и сам не знал, хочется ли ему, чтобы она ушла. Она замерла рядом, так, что даже дыхания не было слышно, а потом снова протянула руку, отвела со лба его слипшиеся волосы.

— Как же ты смог… сделать такое… — не договорив, она закусила губу. — Я позову врача?

— Не надо. — И, видя, что она хочет встать, повторил более твердо: — Нет!

Он невольно дернул рукой, огненная волна боли снова захлестнула его, и он как в тумане видел рядом испуганные глаза и, словно издалека, слышал отчаянный шепот — все, все, я не иду, — а потом, когда боль постепенно схлынула, увидел, что она сидит, вся сжавшись, будто оцепенев. Ну, а ей-то что? Странная девица, — и впрямь словно не в себе… И отчего она взялась ему угождать, — из любопытства, от скуки? Так досадили свои, что готова услужить врагу? Или… теперь можно не считать его врагом?… И она просто… Это было бы хуже всего — потому что это правда! Переведя дыхание, он с холодной усмешкой взглянул на лежащий рядом меч и отвернулся, — далекий свет вдруг как-то так лег на лезвие, что слепил глаза. «Ты свободен»… «и будешь жить долго». Вот — приговор?… Нет, боги не осудят его на это, неужели он прогневил их… так сильно…

— Ты уже выиграл свою войну.

Наверно, он говорил вслух, — или она умеет читать мысли?

— И не только свою, а всего Рима. Царь Порсенна завтра отправит послов с предложением о мире… «Этот народ непобедим», — таковы были его слова…

— Ты не лжешь?!

— Да, пожалуй, я ошиблась. — Уголки ее губ чуть дрогнули в улыбке. — Не завтра, а сегодня. Видишь, уже светает… День будет ясный…

«Тин буда еснои»… Небо на востоке начинало бледно синеть, повеяло свежим утренним ветром. Сумрак рассеивался, и теперь он лучше разглядел ее лицо. Она была не такой юной, как ему показалось вначале — похоже, его ровесница. И очень хороша собой.

— А вот ты думал… неправду. — Она помолчала, глядя куда-то в сторону, в предрассветную мглу. — Ты будешь сражаться, пока жив.