Мы валимся на узкую, явно не приспособленную для физических упражнений двух, ну хорошо, пусть полутора человек, койку. Вадим подминает меня всем своим весом. Скрипит матрас. Я тихо вскрикиваю — остался рефлекс с ранних времен, тогда действительно каждый раз было больно. Только бы не начать зевать в самый неподходящий момент. По расписанию мне давно положено спать и видеть цветные сны.

Глупый маленький Буратино. Столько искал свой золотой ключик. А никакого ключика нет. К мужчинам есть только механический прямой привод. От винта! Сцена первая. Дубль первый. Поехали!

Вадим скатывается с койки — лежать на ней вдвоем совершенно невозможно. Натягивает джинсы, пристраивается на край кровати. Сижу рядом, закутавшись в простыню. Провожу ладонью по потной спине. На ней четко выделяются малиновые царапины — я немного перестаралась.

Вадим берет меня за правую руку, спрашивает:

— Давно это у тебя?

На руке повыше локтя у меня тату: желтый круг диаметром сантиметров пять, покрытый то ли паутиной, то ли беспорядочными прожилками черных линий. Прожилки выпуклые, очень хорошо чувствуются, если провести пальцем. Как кленовый листок погладить. Меня из-за этой татушки в приюте меченой дразнили.

— Сколько себя помню, — честно отвечаю я.

Вадим удовлетворенно кивает.

— Послушай, — говорит он. — Ты еще кого — нибудь видела с такой же татуировкой?

— Нет, — честно признаюсь я.

— А я видел. Так же близко, как тебя. Только цвет у татуировки был другой, черный. И принадлежала она не маленькому лохматому Пуделю, а здоровенному матерому Питбулю. Мы с ним служили вместе несколько лет назад. Наемниками в патруле. Звездный десант. Пиратов шерстили. И то, что выделывал этот человек, не под силу простому смертному. Какому угодно модифицированному, чем угодно обколотому, как угодно зомбированному. Не под силу и все. Он думал, что никто не заметит. Но он просчитался. Я был рядом. Я многое видел. Он раненный лежал. Под морфием. Бредил. Он проговорился: есть еще такие же. Только он не знает, где. Он не знает, а я нашел. Сдается мне, девочка, что вы с ним одной породы. И я придумал, что нам с тобой надо делать.

— Я ничего такого не умею. Честное слово. Ну, самое честное. Я даже плавать не умею. Хотя нас учили, — заверяю я Вадима.

Хитрый какой. Что нам с тобой делать. Да ничего я с ним делать не хочу!

— Это ничего, — жарко произносит Вадим и в глазах у него вспыхивают нехорошие искры. У меня на такие нюх. Не предвещают ничего хорошего.

— Ты просто никогда не пробовала, — добавляет оборотов Вадим. — Не знала. Тебя никто не учил. Не показывал, как надо. Останься со мной. Я все продумал. У тебя будут деньги, свобода, власть. Ты улетишь с этого долбанного спутника на Землю! Ты когда-нибудь купалась в океане, Пудель? На закате, когда огромное красное солнце падает за горизонт. Ты ехала без скафандра по длинной-длинной дороге? В открытой машине, чтобы ветер в лицо. И как пахнет в сосновом лесу, ты тоже не знаешь! Ты ничего не знаешь, Пудель! Пойдем со мной! Ты не пожалеешь!

Я вздыхаю. Мне очень хочется искупаться в земном океане. Но мне не нравится фанатичный блеск в глазах Вадима. Он готов идти до конца. И будет изо всех сил тянуть меня за собой. Пусть даже и мордой по мостовой. Интересно, что умел этот Питбуль? Проходить сквозь стены? Делаться невидимым? Выходить в открытый космос без скафандра? Если я останусь с Вадимом и в самое ближайшее время не научусь тому же, он в приступе бешенства выбросит меня за борт корабля, в надежде, что в организме взыграют рефлексы и он правильно отреагирует на экстремальную ситуацию. Я не минуты не сомневаюсь, что мой организм отреагирует правильно, то есть загнется.

Но только утонувшему в своей идее Вадиму ничего не докажешь. Но на этот случай у меня есть прекрасное средство.

— Капитан, — говорю я проникновенно. — Это так неожиданно. Мне надо прийти в себя от такого предложения. И все обдумать. Давай пока выпьем за начало нашего сотрудничества. Можно на брудершафт. А можно просто так.

Вадим расцветает, поднимает с пола рубашку и выходит из каюты.

Интересно, чем Вадима заинтересовала моя татуировка. Тату как тату. Самая простая. Сейчас их делают такие навороченные: объемные, голографические, говорящие, меняющие цвет в зависимости от настроения хозяина. Да мало ли еще какие.

Я обычно на нее внимания не обращаю. Кушать не просит, за жопу не хватает — уже хорошо. Хотя один раз она меня напугала. Я лежала с жестоким гриппом. Температура за сорок. Соображаю плохо. И тут правую руку начинает сильно жечь. Смотрю, а прожилки на моей татушке из черных стали ярко — красными, как проволочки раскаленные. И рука тоже такая вся красная, горячая. Я очень перепугалась, заорала на весь этаж. Думала, что меня сейчас кондрашка хватит. Девчонки сбежались. Я им руку в глаза тычу, а она уже совсем обычная, и татушка тоже. Мы все дружно решили тогда, что это у меня горячечный бред. Но уверенности абсолютной у меня не было.

Стою посреди кухни. Вадим громко храпит, уронив голову на руки. Что нам стоит вусмерть упоить здорового мужика. Никаких проблем! Не в первый раз. И не в последний. Надо только суметь пустить разговор в нужное русло. Теперь я из первых рук знаю, какая тяжелая жизнь у дальнобойщиков. Налоги душат. Работа каторжная. Семьи не завести. Кому нужен мужик, которого никогда нет дома? И выхода нет. Короче, тоска. И по этому поводу надо выпить. И еще раз. И еще. Ужасно жалко просто так выливать хороший коньяк. Но что же поделаешь. Так фишка легла. А фикусу все равно. Он синтетический.

Выбираюсь в коридор. Набираю номер на коме.

— Мадам, тут мой клиент хочет, чтобы я сбежала с ним неизвестно куда, — сообщаю я шепотом.

— Мне приехать? — деловито интересуется Мадам.

— Не успеете. Я собираюсь смыться прямо сейчас. Думаю, что справлюсь. От Космопорта до Дома возьму такси. За ваш счет.

Отключаюсь.

На цыпочках пробираюсь в спальню. Забираю своего котенка, натягиваю куртку и крадусь к двери.

— Стоять! — рявкают рядом.

Вадим, с налитыми кровью глазами, загораживает мне проход. Здоровый оказался, зараза. И что мне теперь делать?

— Куда это ты намылилась?!

Отступать некуда.

— Я ухожу, — стараясь звучать как можно тверже, говорю я.

— Никуда ты не уйдешь! — рычит Вадим и делает шаг в мою сторону. Все-таки он пьяный. Может, прорвусь?

Достаю из кармана парализатор.

— Ах ты паскуда!

Замах кулаком. Я не успеваю увернуться. Отчетливо слышу хруст. В голове взрывается букет праздничного салюта. Кажется, я лечу. Кажется, мой нос, размером с большой воздушный шар, только что лопнул. Ударяюсь затылком. Слезы брызжут из глаз. Как в тумане вижу, как быстрая темная тень закрывает меня от Вадима. Тот валится куда — то в сторону.

Тень склоняется надо мной. Слышу низкий, хрипловатый голос.

— Эй, ты жива?

— Жива, — шепчу я.

Меня подхватывают на руки. Тень, оказавшаяся незнакомым одетым в черное мужчиной, бросает кому-то через плечо: — Димыч, прикрой! Мы уходим.

Меня выносят с корабля. К носу я прижимаю заляпанную кровью белую каютную наволочку. Во что я теперь вляпалась?

Ласточка и Соловей

Ласточка была заслуженным пиратским судном, покрытым флером захватывающих дух легенд и самыми обыкновенными вмятинами и заплатами. А Соловей — его бессменным капитаном. Вторая половина прозвища, Разбойник, была давно отброшена для удобства произношения. Но подразумевалась. Так же как и подразумевалось, что капитан был и есть Бандит с Большой Дороги.

В облике Соловья явно просматривалось что-то птичье. Может быть мощный крючковатый нос, принадлежащий скорее не певчей пташке, а беспощадному Грифону. А может быть, близко поставленные совиные глаза, остро видящие и при дневном свете и в темноте. А может быть длинная шея, которая, казалось, способна поворачиваться на сто восемьдесят градусов.