Итак, идут по бульвару Шевченко друзья-пионеры и болтают: о предстоящей облаве, о том, что через пять дней кончаются каникулы и начнутся занятия.

— Ох! Я уже соскучилась по школе, — говорит Липа.

— Была бы охота! Чего я там не видел! — лениво возражает Толя. А Лёня, шмыгнув носом, говорит:

— При социализме вообще не будет…

— Чего не будет? — все поворачивают головы к Лёне.

— Учителей. Их заменит радио. Вот!

Несколько минут все молчат, ошарашенные этим сообщением. Потом Липа разражается смехом:

— Представляю… — хохочет она, — вместо учителя — труба, громкоговоритель… Ученики тогда смогут на головах ходить!

А Соня сердито произносит:

— Не хочу… Не хочу никаких громкоговорителей. Это значит, я не буду видеть Павла Остаповича… И Лидию Михайловну…

Два этих имени вызывают у детей ласковое воспоминание: перед их мысленным взором сначала возникает сутулый, большелобый человек с пышными седыми усами — учитель украинской литературы. Затем учительница русской литературы — круглолицая, добрая, на уроках всегда взволнованная.

— Да что ты врёшь, Лёнька, — сердито говорит Толя, — и не стыдно такую чепуху плести! Радио вместо учителей — тоже ещё! Конечно, техника будет очень высокая, я не спорю. Такие у нас будут машины, заводы, аэродромы, что все Форды и Ротшильды от злости полопаются, это да.

— Не забудьте о том, — поднимает правую бровь Димка (такая у него появилась привычка с тех пор, как его избрали председателем совета отряда), — что при социализме во всех сёлах будет электричество, радио, клубы…

— Давайте считать, — перебивает Липа, — кого при социализме не будет: кулаков — раз, нэпачей — два, безработных — три.

— Беспризорных — четыре, — подхватывает Инка. — К тому времени все бывшие беспризорники станут наркомами, командирами, изобретателями, капитанами…

От полноты чувств девочка протяжно вздыхает.

— Ох… Я ещё хочу, чтобы при социализме школы были из красивого хрустального стекла.

— Ну, это не обязательно, — возражает Толя, — лучше пусть будут движущиеся тротуары. Вот это да! Что, скажете, неинтересно?

Некоторое время дети идут молча. Затем Толя и Лёня начинают объясняться на языке эсперанто. Вообще Лёня не страдает избытком скромности. На каждом шагу он напоминает товарищам о своём превосходстве.

— Вы… Куда вы все годитесь, — говорит он, пренебрежительно оттопыривая нижнюю губу, — вот наступит мировая революция, как вы будете с пионерами какого-нибудь Уругвая или Гватемалы объясняться? Вы ведь по эсперанто ничего не понимаете!

Вот и сейчас, поминутно поправляя сползающие на нос очки, он заводит с Толей загадочный разговор. Собственно, Толя время от времени вставляет какие-то странные междометия и восклицания, а Лёня так и сыплет:

— Шатро, фингро, дудек, коко…

— А что такое коко? — интересуется Инка.

— Коко — петух, а кокино — курица, — важно отвечает Лёня.

Девочки переглядываются. Сначала улыбается Соня. Потом прыскает в кулак Инка и, наконец, разражается смехом Липа.

— Годовалый ребёнок знает, что коко — петух!

На углу Караваевской и Владимирской Лёня останавливается. Попрощавшись с Толей на эсперантском языке, он гордым взглядом окидывает девочек.

— Смотри же, ровно в двенадцать ноль-ноль будь возле милиции, — напоминает Дима. — В двенадцать ноль-ноль начинается облава!

Когда компания подходит к дому Сони, девочка опускает голову и тихо говорит:

— Меня могут не пустить на облаву. Вы ведь знаете…

Да, друзья всё знают. Инка обнимает Соню за плечи, заглядывает в её светлые глаза:

— Димка зайдёт ко мне в одиннадцать часов вечера. А мы с ним вдвоём придём к тебе. Они отпустят тебя.

— Они не посмеют! — Димка поднимает правую бровь. В голосе его звучит угроза.

— Так придёте? — печально переспрашивает Соня.

— Придём! — вслед ей кричит Димка.

Одним духом влетает Инка к себе на третий этаж. Двери ей открывает соседка тётя Мотя.

Инка и не заходит в свою комнату. Она знает, что там темно и пусто. В углу скучает по хозяйке старый рояль, на продавленном кожаном кресле лежат её смятые платья. Она даже не успела убрать их, так торопилась. Ксения Леонидовна — Инкина мама — пианистка. Работает она в филармонии и занята с утра до вечера.

Наскоро проглотив нехитрый обед, Инка идёт отдыхать в тёти Мотину комнату. Она малюсенькая, с одним оконцем, очень чистенькая и прохладная. В тёти Мотиной комнате живёт квартирант — рабфаковец Коля.

— Привет, кирпа! — встречает он радостным возгласом Инку.

Впрочем, он даже не смотрит на неё. Сидит за кухонным столиком и, обхватив руками голову, читает «Капитал» Карла Маркса. Светлые брови его сердито сдвинуты. Он озабоченно перечитывает одну и ту же страницу. Ходики мерно, уютно тикают. В комнату тихо вползают сумерки. Восемь часов вечера. В одиннадцать придёт Дима. Инка ложится на топчан, покрытый плахтой, закрывает глаза. Ей очень хорошо сейчас.

— Инка! Ты знаешь, что такое прибавочная стоимость? Не знаешь? Ага! А я уже постиг! — гордо говорит Коля. Девочка слышит, что он говорит, но ничего не может ответить, потому что сон уносит её куда-то вверх, очень высоко. Она летит над скамейками, над деревьями, над крышами домов. А на крышах сидят монашки — все одинаковые, с ямочками на подбородках, со шрамами на лбах. И все они протягивают к Инке руки. Монашки хотят поймать Инку, но это им не удаётся. Инка летит над ними и громко, изо всех сил, поёт:

— Вставай! Вставай! К тебе пришли! — тётя Мотя трясёт Инку за плечо. Девочка трёт глаза, испуганно вскакивает. Ходики показывают одиннадцать. Перед ней стоит Димка.

— Я пришёл, — говорит он строгим голосом. — Одевайся скорее.

— Куда это вы на ночь глядя? — пугается тётя Мотя.

— На облаву.

Коля поднимает голову от книги, тётя Мотя перестаёт штопать носки.

— Месячник по борьбе с беспризорностью, — лаконично объясняет Димка.

Через десять минут Инка готова.

— До свиданья, тётя Мотя. Коля, до свиданья! Скажете маме, что я приду домой утром.

И Димка с Инной выходят на улицу, окутанную ночным сумраком.

Соня живёт на Рогнединской, в большом красивом доме. Несколько минут Инка и Дима в нерешительности стоят перед дубовой дверью, не зная, какую кнопку звонка нажать. Их почему-то много. За дверью слышны звуки рояля, весёлые, возбуждённые голоса.

— Может быть, уйти? — нерешительно предлагает Инна. — У них, видно, вечеринка.

— Ни в коем случае! Ведь Соня ждёт нас!

Димка осторожно нажимает белую блестящую пуговку. Двери открывает Сонина мама — надушенная, в декольтированном платье. На платье сверкает бриллиантовый паук.

— А-а, это вы? — разочарованно произносит она, и любезная улыбка тотчас же слетает с её лица. — Сони нет дома… Она ушла.

Инка и Дима не двигаются с места. Димка кашляет в кулак, а Инна виновато улыбается.

— Я же говорю вам, она ушла, — настойчиво повторяет Сонина мама. Но в это время из комнаты выбегает Соня и радостно кричит:

— Неправда, неправда! Я никуда не уходила. Я вас жду!

Соня берёт за руки Инну и Диму и ведёт их в комнату, в которой собрались гости.

— Чего мы пойдём? — упирается Димка.

— Ну, ребята, пойдёмте… Покушаем…

В Сонином голосе слышатся слёзы.

— Мама, пригласи моих товарищей!

Фальшиво улыбаясь и тревожно поглядывая на сандалии детей, отпечатывающие пыльные следы на паркете, Сонина мама говорит:

— Чего вы стоите, дети? Заходите в зало.

Подталкивая друг друга, Дима и Инка входят в комнату, которая в этом доме почему-то называется «зало». Посредине стоит стол, уставленный множеством посуды, винных бутылок и яств. Всё вокруг — паркет, массивный ореховый буфет, люстра, золотые зубы гостей, жемчуга на полных шеях дам, — всё это так сверкает и блестит, что Инка невольно зажмуривает глаза. Детей усаживают с краю стола, на одном стуле. В центре восседает хозяин дома — Сонин отец — Аким Маркович. Оказывается, сегодня он празднует свои именины.