Потом он взялся за пьесу. Но она росла, как на дрожжах, и Лёня, испугавшись, что не справится, отложил её. В последнее время Лёня поставил перед собой грандиозную задачу искоренения мещанства в общешкольном масштабе. По его мнению, все грозные признаки мещанства были налицо. И он написал об этом пламенную статью, опустив её в фанерный ящик, висевший в вестибюле. Редколлегия сразу узнала автора статьи по стилю, хотя он и прикрылся новым псевдонимом «Зоркий глаз».

Однажды после уроков новая редколлегия в пионерской комнате оформляла очередной номер «Красного школьника».

— Послушайте, ребята, что пишет некто «Зоркий глаз», — сказала редактор Инка и начала вслух читать:

«Страшная угроза обывательщины и мещанства нависла над девяносто пятой школой. Нужно немедленно организовать кружок по изучению материалистической философии, чтобы изгнать мещанский дух из наших рядов. Мне точно известно, что некоторые девочки сидят по два часа перед зеркалом и выкладывают чёлки…»

В словах этих заключался ядовитый намёк на Липу, которая носила чёлку.

«Пока я не называю имён, — продолжала читать Инка, — у некоторых девочек я заметил вышитые носовые платки, альбомы с сентиментальными стихами и бисерные сумочки. Пусть краска стыда покроет лица этих девочек».

Краска стыда покрыла Инкино лицо. Это у неё был бисерный кошелёчек. Справившись со смущением, девочка дочитала:

«Не ясно ли, что пионерки, которые носят на груди значок ЮП, а в кармане бисерный ридикюль, медленно скатываются в обывательскую тину?»

Кончалась статья словами Маяковского:

— Лёнька писал! — решительно сказал Толя, трудившийся над карикатурами.

— «Ухо» стало «Зорким глазом». Узнаю его руку.

Намёк на бисерный ридикюль несколько испортил настроение редактору. Впрочем, самое неприятное было впереди. Прочитав Лёнькину статью. Инка села за стол дописывать передовицу. Передовица посвящалась месячнику по борьбе с беспризорностью. И вот, когда она дописала последнюю фразу: «Каждый пионер обязан помочь хоть одному беспризорнику стать в ряды организованного пролетариата», подошёл художник Толя Фесенко и положил на стол две карикатуры. Одна карикатура изображала Вовку Черепка. Сквозь густую пелену дыма вырисовывался Вовка с огромной папиросой во рту. Через плечо у него висел мешочек с окурками. А внизу подписано: «Курильщнк-бычколов».

— А вот экспонат № 2, дружеский шарж, — сдерживая смех, сказал Толя. Экспонатом номер два неожиданно оказалась, она, Инка. К обыкновенной пожарной каланче было пририсовано её лицо, оскорбительно похожее, с пуговицей вместо носа.

Инка побледнела от обиды. Нос её предательски покраснел, и лицо стало таким жалким, что Толя сказал:

— Ты, Инка, на меня не обижайся. Это не я придумал, мне Лёнька тему дал. Он на тебя злится… Ты ведь сама понимаешь, за что.

Инка помолчала, обдумывая своё положение.

— Нет, — мужественно и гордо произнесла девочка, — пусть идёт этот шарж. Если мы его не поместим, нас обвинят в зажиме критики.

— Да какая же тут критика… Ты ведь не виновата, что ростом выше других девочек, — пробовал было возразить Толя.

— Нет, дадим… Всё равно дадим, — упрямо замотала головой Инка и закрыла глаза, на миг представив себе, как завтра соберётся у свежей газеты вся школа, и как все — от малыша-октябрёнка до ученика седьмой группы — будут потешаться над этим так называемым «дружеским» шаржем.

— Соня! Посмотри! Как тебе нравится Лёнькино ослоумие? — убитым голосом сказала Инка. Но Соня ничего не ответила подруге. Склонившись над листком бумаги, она, всхлипывая, что-то писала. Инка подошла к ней и прочитала:

«Через газету «Красный школьник» я публично отрекаюсь от своего отца, так как он был и остался нэпманом. Я прерываю с ним всякие отношения и даю пионерскую клятву, что пока он не изменит своей идеологии, я не буду с ним иметь ничего общего».

— Наклей, — сказала Соня и протянула Инке статью.

— Соня… — растерянно пробормотала Инка, глядя на бледное лицо подруги. — И ты никогда не будешь с ним разговаривать?

— Никогда, — тихо, но очень твёрдо ответила Соня и вдруг, положив голову на руки, заплакала: — Тётя Поля возьмёт меня к себе до окончания школы. Я буду ей помогать по хозяйству, а когда окончу школу, поступлю на завод. Буду токарем по металлу.

— Молодец, Сонька! — ударил кулаком по столу Толя. — Молодец!

Через час газета висела в вестибюле, на самом видном месте. Все трое несколько минут постояли, любуясь своей работой. Всё было в «Красном школьнике» — статьи о кооперативе и о живгазете, о шефстве над коммуной и о борьбе с мещанством, ребусы, загадки и весёлый почтовый ящик.

Домой Инка возвращалась утомлённая, но довольная. Только воспоминание о так называемом дружеском шарже портило настроение.

В подъезде её дома было, как всегда, темно. Инка вошла, собираясь одним духом взбежать на пятый этаж, как вдруг споткнулась. Кто-то лежал под батареей и тихо стонал. Инка обошла его и постучала в первую квартиру, в которой жила заведующая нарпитовской столовой тётя Маша.

— Тётя Маша, — сказала Инка, — дайте спички. Под батареей кто-то лежит и стонет.

— Что ты говоришь? — тётя Маша вышла на площадку. Человек, лежащий под батареей, продолжал стонать. Тётя Маша чиркнула спичкой о коробок, и маленький огонёк на миг осветил скорченную фигуру беспризорника. Его лицо, волосы, полосатая тельняшка — всё было в крови. Дрожащей рукой Инка зажгла ещё одну спичку. На площадке под батареей лежал Стёпка.

— Бог ты мой… несчастье какое… Ранили паренька! — заволновалась тётя Маша.

Инка присела на корточки, снова зажгла спичку и позвала:

— Стёпка-Руслан!

— Марека!.. Пошёл к чёрту, гад! — бредил Стёпка.

— Боже мой! — спохватилась Инка. — Чего мы стоим? Доктор ведь не спит, наверное.

В один миг она взбежала на третий этаж и несколько раз сильно постучала в двери.

— Что такое? Пожар? Убийство? Землетрясение? — раздался сердитый голос.

Доктор открыл двери и стал перед Инкой — маленький, толстенький, с журналом «Тридцать дней» под мышкой. Весь дом знал, что он страдает бессонницей и целые ночи напролёт пьёт чай и читает.

— В чём дело?

— Пожалуйста, пойдёмте вниз, Сергей Иванович… Там человек ранен… Мой знакомый, — Инка умоляюще посмотрела на доктора. Тот швырнул в сторону «Тридцать дней» и молча спустился вниз.

Карманным фонариком он осветил Стёпку, стал возле него на одно колено и, подняв тельняшку, ощупал мальчика.

— Саданул кто-то парня. Но рана неглубокая. Тащите его ко мне.

Инка, тётя Маша и доктор, втроём, спотыкаясь, понесли Стёпку на третий этаж, в квартиру доктора. Когда внесли его в переднюю, Сергей Иванович хриплым, сердитым голосом закричал:

— Эльвина, сюда!

Из дверей боковой комнатки выбежала сестра доктора — Эльвина Ивановна. Редкие седоватые волосы её были закручены в папильотки, а широкие рукава серой фланелевой кофты делали её похожей на большую старую птицу.

— Боже мой! Какой ужас! — вскричала Эльвина. — В кабинет его!

В кабинете Стёпку положили на кушетку. Доктор снял с него тельняшку и, склонившись, коротко командовал:

— Эльвина, воды! Бинт! Йод!

Эльвина скользящими шагами двигалась по комнате и, взмахивая крыльями-рукавами, ворчала:

— Как будто нельзя было в больницу отправить! Как мне надоели эти фанаберии!

— Эльвина, ножницы! — обрывал её доктор.