- Энтони Уайтлендс, - ответил англичанин, засовывая визитку в карман плаща, - также к вашим услугам.

Несмотря на усталость после долгой поездки, Энтони Уайтлендс спал некрепко и несколько раз пробуждался от далекого шума, похожего на выстрелы из винтовки. Он остановился в скромной, но комфортабельной гостинице, которую знал по предыдущим поездкам. Вестибюль был маленьким и не слишком приветливым, а портье находился явно не в духе, но гостиница хорошо отапливалась, а в просторном номере с высоким потолком имелся довольно большой гардероб, удобная кровать с чистыми простынями и сосновый стол со стулом и лампой, идеально подходящий для работы. Прямоугольное окно с деревянными ставнями выходило на тихую и уединенную площадь Ангела, над домами перед окном возвышался купол церкви Сан-Себастьяна.

Но всё-таки атмосфера была не из приятных. Из-за холода гвалт мадридской ночи сменился мрачным и неумолимым завыванием ветра с гор, который кружил сухие листья и разбросанные по сверкающей от измороси черной мостовой обрывки бумаги. Фасады зданий покрывали порванные и грязные предвыборные плакаты и анонимные листовки, призывающие на все лады к забастовкам, восстанию и мятежу. Энтони не только был знаком с этой ситуацией, но именно серьезность положения и привела его в Мадрид, однако увидев реальность собственными глазами, он впал в уныние и беспокойство. Временами он раскаивался в том, что принял предложение, а временами - в том, что отправил Кэтрин письмо, положившее конец их отношениям, полным тревог, но также и единственному стимулу в его теперешней жизни.

С упавшим сердцем он потихоньку оделся, время от времени оценивая свой облик в зеркале гардероба. Зрелище не было лестным. После поездки одежда помялась, и хотя он ее тщательно вычистил, но не смог оттереть следы копоти. Подобная "роскошь" вкупе с печальным и усталым лицом придала ему вид очень мало соответствующий тем людям, которых он собирался посетить, и совершенно не адекватный тому впечатлению, которое должен был на них произвести.

Выйдя из гостиницы, через несколько метров он оказался на площади Санта-Ана. Ветер разогнал облака, и небо приобрело чистоту и прозрачность студеного зимнего утра. В барах и закусочных начинали собираться первые клиенты. Энтони присоединился к ним и вошел в забегаловку, которая пахла кофе и горячим хлебом. Дожидаясь официанта, он листал газету. Заголовки и обилие восклицательных знаков оставляли малоприятное впечатление.

Во многих местных забегаловках Испании произошли стычки между враждующими группировками, несколько человек убито и многие ранены. В некоторых отраслях объявлены забастовки. В одном из городов провинции Кастеллон мэр изгнал священника и организовал в церкви танцы. В Батансосе Христу отрезали голову и ноги. Публика в баре комментировала эти события красноречивыми жестами и нравоучительными фразами, затягиваясь сигаретами.

Энтони привык к плотному английскому завтраку, поэтому чашка крепкого кофе и жаренные в масле чуррос [1] ему не понравились и не помогли поднять настроение и разогнать дурные мысли. Он взглянул на свои часы, поскольку шестиугольные часы, висящие над прилавком, похоже, стояли, как и на станции в Вента-де-Баньос. Времени перед встречей было еще достаточно, но его раздражали гул и дым, так что он расплатился и вышел на площадь.

Пройдя быстрым шагом, Энтони через несколько минут оказался перед дверьми музея Прадо, который только что открылся. Он показал билетерше документ, где именовался профессором и исследователем, и после консультаций и сомнений его впустили бесплатно. В это время года, тем более в обстановке насилия и неопределенности, в которых жил Мадрид, посетителей почти не было, и музей выглядел пустынным. В залах стоял арктический холод.

Безразличный ко всему, что не имеет отношения к воссоединению с обожаемым музеем, Энтони на мгновение задержался перед Il Furore, бронзовой статуей Карла V работы Леоне Леони. Одетый в римскую кирасу император сжимал в руке копье, а у его ног лежало побежденное и закованное в цепи олицетворение жестокости и дикости, засунувшее нос прямо в зад победителя, который по божественному приказу олицетворял и всеми средствами устанавливал на земле порядок.

Воодушевившись подобным образчиком силы, англичанин выпрямил спину и решительно направился в зал Веласкеса. Творения этого художника производили на него такое впечатление, что он всегда осматривал не больше одной картины. Он изучал их годами, одну за другой, ежедневно приходя в музей с блокнотом, куда записывал по мере обнаружения все нюансы. Затем уставший, но счастливый возвращался в свой номер и переносил заметки в большую тетрадь в косую линию.

Однако на этот раз он пришел не ради записей, а с мольбой о защите, подобно паломнику, посещающему место поклонения святому. С таким же смутным ощущением англичанин остановился перед одним из полотен, нашел подходящую дистанцию, протер очки и неподвижно уставился на картину, почти не дыша.

Когда Веласкес написал портрет дона Хуана Австрийского, ему было столько же лет, сколько сейчас англичанину, который немного испуганно созерцал картину. В свое время она входила в коллекцию шутов и карликов, что украшала королевские поместья. Мысль о том, что великому художнику можно поручить рисовать этих жалких существ, чтобы потом превратить их в превосходный декоративный объект, в наши дни может показаться шокирующей, но в то время, должно быть, таковой не была, и в конечном счете значение имеет только то, что по этому странному капризу короля родились великолепные произведения искусства.

В отличие от товарищей по коллекции, персонаж, окрещенный доном Хуаном Австрийским [2], не имел твердой позиции при дворе. Он не был постоянным шутом, его нанимали по случаю, чтобы восполнить чье-то временное отсутствие или усилить обычную труппу калек, идиотов и душевнобольных, развлекавших короля и придворных. В архивах не сохранилось его имя, лишь это экстравагантное прозвище. Должно быть, уравнивание в титуле с величайшим военачальником имперских войск и сыном Карла V являлось частью шутки. На портрете у ног шута, чтобы отдать должное имени, лежат аркебуза, нагрудник доспеха, шлем и несколько шаров, видимо, пушечные ядра небольшого калибра, одет он по-королевски, держит скипетр, а на голове - несоразмерно большая шляпа, слегка сдвинутая набок и украшенная щегольским плюмажем. Это роскошное одеяние не может скрыть действительность, лишь подчеркивает ее: тут же бросаются в глаза смешные усы и нахмуренные брови, которые через несколько веков стали напоминать Ницше.

Шут уже был немолод. Его руки выглядели сильными, ноги же, напротив, тощими и указывали на хрупкое телосложение. Лицо крайне худощавое, с торчащими скулами, а взгляд неуверенный и бегающий. Чтобы усилить насмешку, за персонажем, в углу картины, художник нарисовал окончание морского сражения: горящий корабль и черный столб дыма. Настоящий дон Хуан Австрийский командовал испанской эскадрой в битве при Лепанто против турков, именно за это героическое деяние, описанное Сервантесом, его и помнят спустя века. Не очень понятно, что за битва изображена на картине: возможно, это фрагмент реальности или аллегория, имитация или сон шута. В результате должна была получиться сатира, но у англичанина выступили на глазах слезы от созерцания баталии, написанной в опередившей свою эпоху технике, которую с той же целью использовал Тёрнер.

Сделав над собой усилие, Энтони успокоился и снова сверился с часами. Прошло немного времени, но пора уже было отправляться, если он хотел явиться на встречу с пунктуальностью, которую, конечно же, от него ожидали, не в качестве добродетели или вежливости, а как карикатурную черту, присущую его нации, пресловутую английскую пунктуальность. Поскольку никто его не видел, Энтони кивком головы попрощался с шутом, повернулся и вышел из музея, не обратив внимания на висевшие на стенах великие произведения искусства.